сладость коньячной бочки, – с сожалением поставил бутылку на стол. Затем снова встал, взглянул за окно. Ночь была по-прежнему тиха и многозвездна, и зарницы продолжали полыхать.

Что-то душное, незнакомое сдавило Троцкому грудь, он закашлялся, покрутил головой, будто от боли, спросил самого себя со страхом: «Что это? Не туберкулез ли? Может быть, астма?» Врачей Троцкий не любил, ходить по медицинским кабинетам боялся.

Он поправил на себе гимнастерку, хотел было застегнуть воротник – все пять пуговиц были расстегнуты, но не стал этого делать, только поморщился пренебрежительно и, шатаясь, вышел из купе в соседнее помещение, большое, в полвагона, где стоял длинный штабной стол. Прокричал хрипло, незнакомым голосом, подзывая к себе дежурного адъютанта:

– Эй!

Адъютант, сидевший в тамбуре, в проеме открытой двери на табуретке, поспешно вскочил на ноги, вытянулся. Троцкий небрежно скользнул по нему брезгливым взором, остановил взгляд на табуретке:

– А чо это за доисторическое изделие?

– Какое доисторическое изделие? – не понял адъютант. – Это табуретка.

– Такой вагон, такая обстановка, – Троцкий повел рукой вокруг себя, пьяно покачнулся, – и вдруг – кухаркина колченожка. Грязная, в присохших птичьих потрохах и пятнах керосина. Тьфу!

– Простите, Лейба Давидович! – адъютант испуганно захлопал глазами, сделал рукой обволакивающее, описывающее пространство движение. – Жалко садиться на такую красоту. Ведь днем приходится бывать где угодно, кругом – грязь, грязь, грязь… Пристанет что-нибудь к штанам, сядешь потом на эту дивную обивку – останется пятно. Не хотелось бы грязнить такой великолепный вагон, Лейба Давидович.

Троцкий выпятил нижнюю губу, качнулся на ногах, раздумывая, к чему бы еще придраться, но придираться не стал – ночь ведь. Это днем можно карать всех и вся; избивая словами до посинения, ночью делать этого нельзя, – скрипнул зубами и сделал рукой резкое движение:

– Колченожку эту – вон отсюда! Чтобы здесь не пахло ни кухней, ни кочегаркой… Понятно?

Адъютант щелкнул каблуками:

– Так точно!

– И вот еще что… Передайте дежурному коменданту – пусть к штабным вагонам прицепит паровоз и держит его наготове. – Троцкий помял сухими желтыми пальцами воздух, проговорил неопределенно: – Мало ли что может случиться!

– Да ничего не случится, Лейба Давидович!

Троцкий вскинулся, повысил голос, в тоне его появились визгливые нотки:

– Выполняйте распоряжение!

Адъютант вновь щелкнул каблуками:

– Есть!

Через десять минут за задней стенкой вагона послышалось шипение паровоза, лязганье буферов, скрип тормозных колодок, затем легкий толчок. Буферные тарелки сомкнулись. Троцкий сразу стал спокойнее – с паровозом, взявшим коротенький штабной состав на прямую сцепку, он почувствовал себя в безопасности. Если Каппель объявится неожиданно, как он сделал уже несколько раз, Троцкий растворится в ночи.

Он ощутил, как по спине у него пополз колючий холодок, а глаза сделались влажными. Потянуло домой, к жене под теплый бок. Жена у него была большой любительницей разных постельных развлечений, своего «Троцика» просто обожала, а он обожал ее. Хотя взаимное обожание это носило несколько странный характер…

Если русский мужик ухарем прыгает на своей бабе, сопит разбойно, хрипит, от его резких, с маху движений скрипит, разваливается не только кровать – скрипит, покрывается ломинами весь дом, то Троцкий извивался в постели ужом, работая больше языком, облизывал потную женщину от пяток до подбородка, проникая туда и надолго задерживаясь там, куда надо проникать совсем не языком.

В постели Троцкий был извращенцем. Увы! Дома он мог себе позволить то, чего не мог позволить ни с одной женщиной на фронте, слух об этом немедленно бы распространился по всей армии, а этого Троцкий опасался.

Слава о нем по фронтам идет как о человеке жестком, лишенном всяких комплексов, умном, и слава эта такой и должна оставаться.

Троцкий как в воду глядел – шкура у него была тонкая, чувствительная, длинный нос ощущал опасность задолго. Под утро, перед рассветом, в самую сладкую и глухую пору, когда даже птицы спали, пристанционный городок задрожал от внезапной стрельбы.

Стрельба вспыхнула разом, сразу в нескольких местах, Троцкий понял – Каппель, встревоженно выскочил в тамбур вагона, прислушался к выстрелами повернул искаженное лицо к адъютанту, в выжидательной позе застывшему рядом.

– Отходим! Немедленно, сейчас же! Передайте эту команду машинисту на паровоз!

– Куда отходим? Куда конкретно, на какую станцию?

– На следующую станцию… Как она называется? Плевать! Не важно, как она называется… – Троцкий заторопился, дрожащими пальцами примял на голове встопорщенные вьющиеся волосы. – На этой станции и будем разбираться, что произошло.

– А бронепоезд?

– Бронепоезд остается прикрывать нас. Быстрее, быстрее!

Неподалеку от станционного здания грохнул взрыв, и адъютанта словно ветром выдуло из тамбура, только что был человек – и не стало его, растворился в ночной черноте.

– Эй! – заполошным голосом позвал Троцкий адъютанта. – Где вы там?

С бронепоезда ударили сразу два пулемета, свинец с шипением кромсал воздух, стук стрельбы был громким, гулким, словно били из пустой бочки.

– Где вы? – Троцкий подслеповато всматривался в темноту, топнул ногой: – Тьфу! Пошли дурака Богу молиться…

Адъютант возник из ночи стремительно, он тяжело дышал, гимнастерка на плече была разорвана.

– Отправляемся, Лейба Давидович, – прохрипел он, – ваше приказание выполнено. – И в ту же секунду рельсы под вагоном дрогнули – так показалось Троцкому, колеса резво застучали на стыках. Паровоз дал резкий, какой-то пугающий гудок.

Адъютант на ходу вспрыгнул на подножку, вцепился обеими руками в поручни.

– Что это с вами? – Троцкий указал на разорванную гимнастерку. – С машинистом подрались, что ли?

– Да не подрались, – адъютант поморщился, – на паровозе толковая бригада, машинист все понял с полуслова. А это… – адъютант ощупал рукою плечо, вновь поморщился, – в темноте налетел на столб, чуть не изуродовался.

Троцкий всмотрелся в глухую предрассветную темноту, в которой ничего не было видно, только косо оскользала назад и растворялась под колесами вагона мелкая насыпь, и произнес брезгливо:

– Дур-рак!

Адъютант поспешно щелкнул каблуками сапог:

– Так точно!

Вот ведь как – он старался спасти Троцкого и сделал это, действовал успешно, чуть в этой ночи не покалечился и сам же оказался во всем виноват.

Как стало ясно впоследствии, в ту ночь Троцкий чуть не попал в плен к Каппелю. Застрянь он на той станции хотя бы на десять минут – точно был бы повязан. И неведомо как развернулись бы тогда события в Поволжье в восемнадцатом году.

Войны – независимо от того, праведные они или нет, – словно бурные реки обязательно рождают мутную пену, стремительно взметывающуюся на поверхности течения, – появляются различные банды и вооруженные шайки, летучие группы дезертиров, грабителей, воров, тюремных доставал и откровенных разбойников, которые бесчинствуют на дорогах, в лесах, в оврагах, налетают внезапно и так же внезапно исчезают, сеют огонь, беду, льют кровь, грабят, насилуют. И чем дольше длятся войны, тем больше становится таких банд. Рождением своим они обязаны самому дьяволу…

Проходит некоторое время, и многие из этих банд обретают свои цвета: среди них оказываются черные и зеленые, голубые и синие – всякие, словом.

При переправе через длинный глубокий овраг у старика Еропкина едва не слетело с телеги колесо – покосился обруч, и в месте перекоса, под