кричащие витрины коммерческих магазинов. Каждый день открывается что-нибудь новое: то магазин, то ателье, ресторан, парикмахерская. НЭП необычайно оживил торговлю и вообще коммерческую жизнь. Что-то и лопается — не без того.

Сыпал мелкий снежок, едва заметно покалывал ледяными иголочками лоб, свежевыбритую кожу на щеках, губы. Вдоль улицы тянуло тонким, сквознячным ветром, который настойчиво выискивал щелей в одежде, лез за воротник…

Надо же, какие мелочи стал замечать! Разнежился в квартире с отоплением. А давно ли зуб на зуб не попадал зимними ночами. Лежишь в кровати, сверху навалены одеяло, тулуп, Танина шубейка, буржуйка остыла, крепко прижимаешь к себе жену, и из всех возможных в такой ситуации желаний самое настойчивое — согреть её и хоть немного согреться самому…

Ровно половину жизни он — москвич. Его московская жизнь, какой отрезок ни взять, всегда менялась, не стояла на месте, крутых поворотов в ней хватило. Но всё же разные вещи — когда твоя отдельно взятая жизнь — случайно или твоим собственным решением — круто меняет направление или когда жизнь города и всей страны вдруг пускается вскачь по ухабистой дороге со множеством развилок, перекрёстков и поворотов.

Война, революция, новая власть и возвращение старой столицы. Гражданская война, голод, интервенция. Победа рабоче-крестьянской власти, потеря территорий, массовая эмиграция поражённых в правах классов. Новая экономическая политика. Процвели мелкие собственники, предприниматели, мещане.

Агитаторы привычно повторяли: «Мы строим, стремимся к свершениям. Счастье в преодолении, счастье — в борьбе!»

Но невероятно остро, до неприличия хочется побыть мещанином, прочувствовать сытость, уют, изобилие — благополучие. Они теперь не поблизости, не у господ, не в твоём туманном будущем. Это твоё теперь по праву: принадлежит трудовому народу. Хотя, если задуматься, какой ты трудовой народ? Ты, уважаемый товарищ, чиновник. Совслужащий, по-нынешнему. И ты большевик, которому не пристало омещаниваться. А душа и тело требуют отдыха. И ты ведёшь жену в коммерческий ресторан, и покупаешь для неё золотые безделушки в ювелирном магазине, чтоб компенсировать недавнюю жизнь впроголодь, развлечь и вообще дать знак внимания. Ты покупаешь граммофон и пустейшую игрушку для домохозяек — пылесос — электрическую машинку, которая только затрудняет уборку и занимает место на кухне…

Ну, нет. Не так уж бездуховно жил большевик Бродов. Он читал полезные книги, интересовался новинками техники, старательно разбирался в хитросплетениях мировой политэкономии, проводил просеминары и политинформационные беседы, участвовал в субботниках. Да и тратился не на одно лишь баловство. Сестре отправлял помощь, покупал для брата хороший американский инструмент: заграничные товары хлынули в Советский Союз после заключения торговых соглашений.

Но Николай утратил ощущение какого-то главного стержня жизни, которое раньше всегда было у него. Просто, когда оно было, он не знал об этом, не замечал. Теперь же спохватился о потере, которой не сумел бы описать, дать определения. Если поглядеть по сторонам — многие коммунисты, большевики позволяют себе и не такой ещё шик, как умеренный товарищ Бродов. Странно было бы отказывать себе в заслуженном благополучии. А что-то не так.

Среди дня Бродову на служебный номер позвонила встревоженная соседка: Татьяне очень плохо, врач уже вызван. Что-то сломалось в механизме выздоровления.

Николай, не теряя времени, отправился домой. Долго не было трамвая. Он плюнул, пошёл пешком — и тут подлая колымага прозвенела мимо! До следующей остановки оставалось далеко — не добежать. Ситуация и ещё раз повторилась: Бродову опять не хватило терпения дождаться. И ни единого извозчика поблизости. Помочь жене могли только медики, но ему хотелось в тяжёлый момент быть с ней рядом.

Общий коридор встретил напряжённой тишиной и приоткрытой дверью «комнаты с довеском». Навстречу Николаю вышел врач. Его движения, выражение лица не оставляли пространства для интерпретаций. Танюша укрыта была простынёй; доктор уже вымыл руки. Врач пояснил: ослабленный организм не вынес напряжённой борьбы с инфекцией.

— Ослабленный? — удивился Николай.

Врач прежде успел собрать подробный анамнез и ответил уверенно, что голод и холод восемнадцатого — двадцатого, вдобавок к её астеническому телосложению не прошли даром. Николай припомнил, как в конце восемнадцатого проглотил готовый сорваться с губ приказ: «Собирайся!», который вынудил бы жену уехать из голодной Москвы на деревенские хлеба.

— Вам нехорошо? — вдруг ни к селу ни к городу спросил доктор, подавшись вперёд, к собеседнику.

Ничего особенного Бродов не чувствовал — разве что комната медленно плыла перед глазами вместе с врачом, кроватью и лежащим на ней под простынёй телом. Николай разозлился. Ну как он должен ответить? «Нет, мне хорошо»?!

— Позвольте!

Врач взял его за запястье — щупать пульс. Вглядывался в лицо, безуспешно задавал вопросы. Наконец, достал шприц, набрал в него понемногу жидкости из двух ампул, велел Бродову закатать рукав и почти безболезненно ввёл тому лекарство в вену.

— Я сейчас позвоню, чтобы приехали за телом, — сказал врач, когда решил, что достаточно привёл своего пациента в чувство. — Рекомендую вам согласиться. Пусть увезут в морг. Не надо тут оставлять.

— Да, конечно, тут же тепло, — сказал Николай.

— Есть место на кладбище? — не отставал доктор.

— Нет.

— Поезжайте сегодня же, чтобы вам выделили. Ещё успеете. Надо успеть!

Выведенный стараниями врача из прострации, Николай до конца дня занимался подготовкой похорон. Помогали соседка и кое-кто из сослуживцев.

Оставшись один, вымотанный, Николай лёг на диван, где спал всё время, пока Таня болела.

С вечера ему даже удалось заснуть, и, как ни странно, довольно быстро.

Вскоре приснилось, будто очень болит сердце — как никогда раньше. Он хотел встать, дойти до кухни и нацедить капель, но не получалось даже пошевелиться. Потом он всё-таки заставил себя подняться, но по пути вдруг обнаружил, что идёт слишком легко. Николай понял: он продолжает лежать на диване, он лишь во сне придумал себе, будто идёт по коридору. Сердце между тем разболелось хуже прежнего, и он опять приказал себе проснуться и встать. Однако тут в комнату вошла жена.

— Колюшка, лежи! Я принесу тебе сейчас капель.

— Не надо, ты ведь умерла!

Прозвучало так, как будто она всё ещё болеет, и лишнее беспокойство может ей навредить.

— Это ничего, я принесу.

Татьяна исчезла в темноте коридора, а Николай вдруг осознал, что её никак не должно и не может быть в квартире. Стало жутко. Жена не появлялась, и он ждал с возраставшим ужасом. Участилось дыхание, пульс бешено застучал в висках, и Бродов проснулся по-настоящему.

Никакой сердечной боли не было. Но стало очень горько оттого, что в реальности бедная Танюша уже никогда не пройдётся по своему любимому жилищу.

Как в юности, когда он в жару и полубреду тащился по городским улицам