Шрифт:
Закладка:
— Поднялси ты, Коль. Шляпа, рубашечка, ботиночки… А ты думал! Я помню тебя. Всё с нашим шлялись по вечерам… Ну, я приметила… С какой радости я буду докладывать Кондратию Андреевичу? Видала и видала, — равнодушно бубнила опрятная старуха, обнаруженная Николаем в чистой комнатке в переплетении дворов за Миусской площадью…
По дороге Николай прошёл мимо старого доброго друга — университета Шанявского. Начинал он учиться ещё в съёмных помещениях на Волхонке, в тесноте да не в обиде, а новое здание построили только в двенадцатом. Когда всю учёбу перенесли туда, был большой праздник и радостное ощущение, что для него, студента, лично для него воздвигли великолепный дворец. Куда лучше любого народного дома, потому что университет не снисходил к твоему невысокому уровню культуры и образованности, а заставлял тебя карабкаться вверх, тянуться за людьми большой учёности. Теперь в здании, каждая аудитория которого памятна, расположился Коммунистический университет. Пожалуй, можно сказать, что дело, затеянное Шанявским, живёт, даром что был капиталист. Капиталист капиталисту рознь, хотя партсобрание вряд ли одобрит подобный тезис.
Встреча с бывшим народным университетом вызвала прилив приятных воспоминаний, которые немного сгладили то волнение, тревогу даже, которые Николай испытывал, приблизившись вплотную к разгадке исчезновения Алексея Извольского…
Он задавал собеседнице короткий вопрос и выслушивал внятный, компактный ответ. Школа долгой службы в доме Извольских явно не прошла даром для этой женщины.
— Ничего. Живу не тужу… Господам было не до готовки. Работаю в столовой при Штабе РККА. Вот так!.. А так и устроилась. Москва не сразу строилась. Взяли в Измайловскую богадельню готовить инвалидам. Что им сготовила, то и сама поела. Потом закрыли богадельню-то. Стариков калечных повыселили.
Женщина стала промакивать глаза концом платка.
— За что их, Коля? Солдаты. Али не трудовой народ? Поди, перемёрли… Что я не взяла одного к себе-то? Места не нахожу. Спасла бы, Коль!.. Сделанного не воротишь, несделанного тоже… Ну а меня взяли в РККА, в Штаб! — повторила не без гордости.
Николай слушал с интересом, но настало время вернуть старушку к делу, ради которого пришёл и которого та будто избегала.
— Да не глуми ты! Ранило, убило! Ни на какую войну он не попал. Какая ему война?! Не глуми. — Она пренебрежительно махнула рукой. — Заболел раньше. Не помер, нет. До сей поры болен… Чем? Коля, слышишь меня? Так болен, что лучше б помереть… Отец подалси за границу. Его оставил… Как, как! Куды б он его поволок? Похоронил его отец, понял? Хожу к нему, куды денесси. Хорошо, за город увезли. Не померли там с голоду ребятки. Я б не прокормила. А так хожу, хоть и без толку. Ездию. Теперича ты съездий.
Дома Бродов молча поцеловал жену, молча снял пальто и приостановился. То ли сразу пойти на кухню выпить чаю, то ли прежде переодеться в домашнее? Никогда в жизни ему не случалось колебаться по такому пустячному поводу! Таня, конечно, сразу приметила неладное и истолковала, как умела:
— Неважно себя чувствуешь? Налить тебе капель?
Необходимость как-то отреагировать заставила Николая выйти из ступора.
— Не надо. Сделай чаю… Хорошо?
В последнее время он стал замечать, что в бытовых разговорах с женой повторяет манеру своих родителей. «Пожалуйста», «если не трудно», «ты не против?» дома, естественно, не были в ходу. Всю жизнь он воспринимал отрывистую категоричность любой просьбы как норму. Если отца кто-нибудь на стороне задел за живое, тот и к близким обращался злым голосом — не вдруг поймёшь, на кого обращён его гнев. Мать отвечала так же хмуро, отрывисто, но без злости. При этом Николай даже не мог припомнить, чтобы родители при нём громко и длительно ругались.
Таня, несмотря на своё простое происхождение, отличалась невероятной деликатностью в обращении. Должно быть, жизнь в приёмной семье научила. Это усиливало общее впечатление хрупкости и беззащитности, которое и без того производили на Бродова тощенькая фигурка жены и её неизменная доверчивая доброта.
На фоне всегда как будто немного смущённого Таниного голоса его собственный стал казаться неоправданно грубым. Когда голова не была занята по-настоящему важными делами, Николай старался следить за интонациями, но частенько отвлекался от второстепенного на существенное. Руководящая должность и партийная работа, которые не давали и дома забыть о делах, усугубили проблему. Оставалось смягчать приказной тон риторическими вопросами: «Хорошо?», «Так?».
По правде говоря, вся эта возня со словами и интонациями оставалась скорее его собственной игрой: Танюша принимала от мужа без ропота любое обращение, ведь он не позволял себе — и не имел поводов — намеренно её обижать. Николай же и в такой незначительной домашней ситуации поставил себе задачу учиться — в данном случае, деликатности. Получалось, правда, пока неважно.
Жена села напротив с дымящейся чашкой.
— Я нашёл Алексея, — нарушил молчание Бродов. — Друга юности. Я рассказывал.
— Я помню, Коля.
Ни единого лишнего слова! Она прекрасно знала, что муж, если хочет, рассказывает сам, без наводящих вопросов. А если бы не хотел поделиться, то он и не заговорил бы на эту тему вовсе.
— Он в психиатрической лечебнице.
Произнести страшные слова было тяжело, как будто пришлось вновь переступить порог мрачного учреждения.
Таня с ужасом протяжно вздохнула. Николай припал к своей чашке и жадно отпил горячего чая. Жена не спросила: «Что с ним?» Но она задала самый главный, самый болезненный вопрос:
— Можно его вылечить?
Каким образом так получается?! Почему?.. Таня тонка, проницательна, умна в общении. Она умна! Отчего же так мало в этой жизни ей по-настоящему интересно? Отчего с ней невозможно всласть поговорить, как в прежние времена с бедным Алексеем Кондратьевичем — о библиотеке Ивана Грозного, об опричных тайнах Арбата, о масонских особняках Гагаринского переулка?.. Поговорить-то можно. Жена будет слушать, сочувствовать, даже задавать уместные вопросы. Но ты всё время будешь ощущать, что вникает она ради тебя, а ей самой все эти истории даром не нужны…
— Врач говорит, безнадёжен… Я и сам видел… Пытался говорить с ним…
Ожили в памяти пустой взгляд знакомых глаз, за семь лет состарившихся и потухших, бессвязное бормотание надтреснутого, неузнаваемого голоса. Прежние ранние залысины на лбу Алексея слились в огромную безобразную плешь, захватившую темя и обрамлённую реденькими, давно не стриженными полуседыми прядками.
Николай вернул чашку на блюдце. Поставив локоть на стол, упёрся лицом в сжатый кулак — крепко, больно прижал задрожавшие губы к зубам. Отчасти помогло: слезливый припадок прошёл, жена не заметила или сделала вид.
— Глупейшая история. Попал под экипаж…
Извольский ещё не успел надеть военной формы.
