мешочничают — меняют у крестьян на продукты. Власти наладились платить за труд натуральным пайком: дровами, предметами первой необходимости, продуктами питания, добытыми посредством продразвёрстки. Продовольственная диктатура начиналась — ещё до революции — с хлеба и фуража, но скоро не останется ни одного сельскохозяйственного продукта, который не изымали бы принудительно по установленной норме. Что-то станет с деревней?..

Оставшихся на службе не отличить от потерявших место: голодают почти одинаково. Ну а те, кому в прежние времена жилось безбедно, продают во «французском» ряду на Смоленском рынке последние драгоценности, элегантное тряпьё и бесполезные предметы обстановки — что не успели сжечь зимой. Меняют на еду.

Страна воюет шесть лет, из них три года её корёжит, вкупе с иностранной интервенцией, и разрывает изнутри разорительная гражданская война. О прежнем мирном, размеренном быте воспоминаний не осталось. Бывшие хозяева жизни не могут смириться с потерей власти, имущества, привилегированного положения в обществе. А новая власть Советов рабочих и крестьян, точнее — большевиков, ещё толком не научилась управлять огромной, рыхлой территорией бывшей Российской империи, не научилась хозяйствовать. Ладно хоть воюет всё успешнее.

Грандиозный социальный катаклизм породил в самом своём начале совершенно неожиданное событие: Советское правительство переехало в Москву, и Первопрестольной временно вернули статус столицы. Сначала казалось — ненадолго: пока не отгонят немцев от Петрограда или не скинут власть Советов. Однако вышло по-другому. Ленин, Совнарком, ЦИК — вся новая власть теперь располагается в Кремле. И живут, к слову, там же. Теперь в Кремль просто так погулять не сходишь.

Москвичам столичное положение пользы не принесло: долгое время находились почти что в осаде. Разве что относительный порядок на улицах восстановился после переезда правительства: прибрали, кое-как заколотили разбитые окна и витрины, городовых заменили добровольные милицейские отряды. Вот городской транспорт ещё долго не ходил… Теперь война откатилась дальше, но голодно и холодно по-прежнему. Собственно, поначалу-то и жалованье ещё поступало, и не голодали. В восемнадцатом Москва куда медленнее Петрограда погружалась в бедственное состояние: до осени ещё жили вполне по-человечески. Потом наступил обвал.

На фоне тотальных перемен в стране уклад собственной жизни Николая являл собой практически образец стабильности. Он по-прежнему ежедневно спешил поутру Забелинским проездом на службу в архив. Начальство уволили за принадлежность к эксплуататорским классам, половина сослуживцев разбежалась, не вынеся голода и прочих лишений. Николай поначалу просто не считал возможным бросить архив в беде. Ведь Никольская башня очень пострадала от обстрела во время революционных событий в Москве; пострадал и архив. Нужно было спасать документы — какие ещё удастся собрать, и высушить, и подклеить, и заново сброшюровать.

Дядька Танин сразу после революции закрыл лавку и от греха подальше подался из Москвы — в родные курские края. Татьяна, оставшись без работы, нанялась в швейную артель, но заказы получала нерегулярно, а заработную плату и паёк — и вовсе когда случится.

Николай решил отправить жену к родственникам в деревню: там всё-таки с продуктами было в конце восемнадцатого значительно лучше. Неожиданно — в первый и последний раз в жизни — Татьяна категорически воспротивилась намерению мужа. Она отказалась даже обсуждать идею Николая. Сказала мирно, но твёрдо:

— Никуда от тебя не поеду, Колюшка. Буду с тобой.

Он, естественно, настаивал: почему жена должна мучиться из-за его единоличного решения спасать архив? Танюша не возражала ему, молчала. Потом повторила кротко:

— Не поеду, Коля.

Николаю оставалось только подавить её нежное сопротивление коротким «Собирайся!». Но Таня, вторично объявив о своём несогласии с волей мужа, вдруг сжалась, как будто ожидала, что тот сейчас поколотит. Николай очень уж насупился, вот ей и вспомнилась тяжёлая дядькина рука. Преданность жены тронула Николая, и он переменил решение.

Да и то сказать: не Василий же на ней женился, чтоб теперь содержать. Жену Николая приняли бы безропотно, ведь и он в прежнее время делился с роднёй чем мог. Но у Васи хватает своих ртов, ещё помогает Поле, муж которой пропал без вести на германском фронте в мутном революционном семнадцатом. У сестры из четверых рождённых детей выжила одна дочка — тоже едок.

Поскольку Танюша осталась, забот у Николая не убавилось. Пришлось вспомнить юность: стал подряжаться в свободное время грузчиком. За это расплачивались сразу, часто — натуральным продуктом. Порок сердца, о котором он на архивной службе почти забыл, дал о себе знать. Да и то сказать: двадцать семь лет — это тебе не семнадцать. Случалось, что бегом таская тяжеленные мешки или ящики, он и в обморок падал. Чтоб не прогнали как негодного, врал: мол, от голода.

Тем не менее заботы о Танюше не тяготили. Вместе веселее. Пожалеть о том, что согласился тогда оставить жену в городе, Николаю привелось значительно позже — спустя семь лет.

В революционных пертурбациях Николай помнил о друге юности. Вскоре после заключения бесславного Брестского мира он пришёл к особняку Извольских в надежде, что теперь-то Алексей, если остался жив, обязательно должен был вернуться. При нынешнем опрощении нравов гостю незваному и незнатному можно было уже не беспокоиться о том, как его примет родовитый хозяин. Но Николаю так и не привелось войти в жилище Извольских. Дом встретил наглухо запертой дверью и заколоченными окнами, которые не успели запылиться. Опоздал. Как жаль!

Потом Николай ещё не раз приходил в Сивцев Вражек в надежде на чудо.

В принципе, он не исключал, что Алексей примкнул к Белому движению. Былые убеждения, пожалуй, удержали бы того от подобного шага, однако убеждения меняются сообразно жизненному опыту. Какой опыт получил Алексей в последние годы перед революцией и гражданской войной, Николай не знал и не мог знать. А может, и никакого нового опыта не приобрёл бедный Алексей Кондратьевич. Может, не успев возмужать и окрепнуть на военной службе, умер от раны, от отравляющего газа или от тифа в прифронтовой полосе.

В архиве, приводя в порядок пострадавшие документы, занимаясь обновлением описей и систематизацией, Николай присматривался к материалам, связанным со строительством и архитектурным обликом города, но никаких намёков на масонские тайны не находил. В свободное время он и в библиотеки захаживал, разыскивал материалы по масонству. Пустое занятие, и вроде уж наивно, и время такое, что не до стародавних бесполезных секретов. Но от голода отвлекало. Были кое-какие популярные статейки о масонских храмах да знаках, но безо всяких ссылок на источники вроде проектов или смет. В этом смысле исследование Извольского было и оставалось уникальным…

В военном комиссариате толпился народ. На самом видном месте висел плакат, ещё прошлогодний: «Советская Россия — осаждённый лагерь. Все