Шрифт:
Закладка:
В качестве «бронепоезда на запасном пути» участвовала моя мама – в общем, расскажу подробней. Моими любовью и уважением отец обязан моей матери, потому что мать, какие бы у нее ни были сложные с ним отношения, всегда считала, что у сына должен оставаться отец. И все проблемы отцовского характера в период военный и послевоенный каким-то образом мать спускала на тормозах. Мать была буфером, который принимал на себя мое ощущение неприятия, а заодно многое мне объяснял про отца и одновременно внушал мне по отношению к нему чувство благодарности и привязанности. Поэтому, когда отец мною заинтересовался, в мои уже лет пятнадцать, то ему, в общем, достался очень податливый человеческий материал, т. е. я не был в оппозиции к отцу, я не считал, что был им обижен, не считал, что был им обойден. Хотя все это в 15 лет было совсем не так просто. Но я всегда чувствовал себя сыном Симонова и без напряга сохранял эту фамилию.
В 1952 году мы с мамой жили на Зубовском бульваре, на этом месте сейчас стоит Счетная палата. Там был наш двухэтажный флигель, построенный когда-то дедом. Ну, не самим дедом, он был пайщиком кооператива, и одна квартира из четырех принадлежала ему. Когда деда выслали, – а он был нэпманом, и высылали его трижды, – то эту квартиру уплотнили. У мамы отобрали две комнаты, а одну оставили. Дом был построен из материалов, сворованных при строительстве большого соседнего дома, поэтому отделочные материалы были первоклассные, а несущие материалы были дерьмовые. Например, на втором этаже, где мы жили, здорово просела центральная балка. При этом не высыпалась ни одна паркетина, которыми был покрыт пол. Но просело настолько, что в нашей комнате, а у нас была большая комната, метров 26–28, разница уровней пола была в полметра. А в другой половине квартиры была разница в 70 сантиметров, т. е. к сортиру, например, в пьяном виде забраться мог не каждый.
Мы жили в этой комнате, и именно туда мать пригласила отца на разговор, когда собралась ехать в первый раз в Воркуту. В Воркуте, в лагере, сидела моя тетка, Софья Самойловна. И это то, что я помню. Когда она вызвала отца, была ночь, и отец приехал. Это был год 1952-й или даже 1953-й, отец был в расцвете. Это принципиально важно. Существует известное заблуждение, что, когда Симонов был на самых высоких постах, он был в самой блестящей литературной форме. Чистая неправда! Все вранье! Чем выше был его пост, тем хуже он в это время писал. Мало того, тем больше он писал не то. Это отдельный разговор, не хочу сейчас в него углубляться.
Мать вполне допускала, что поскольку она едет в лагерь, и, хотя она едет на свидание, у нее есть определенные шансы не вернуться, сразу или скоро… А не повидаться она уже больше не могла, душевно они не могли друг без друга.
Так и слышу вопрос: как это «не вернуться»? Ну, как-как: советская власть, повсеместное и всесильное НКВД. Сталин – в Кремле. Она едет повидаться с сестрой. Но, между прочим, официальных свиданий-то не было. Это надо было оказаться там, найти возможность и т. д.
Короче говоря, мать вызвала отца и считала, что я сплю. И я официально спал, но все слышал. Разговор был буквально следующий: «Если вдруг я не вернусь, то прошу, Костя, чтобы вы с Валей не забирали Алешку из семьи его бабушки. Сын должен остаться с бабушкой и с дедом, не переезжая никуда. Здесь у него семья. Здесь у него есть дом». Бабушка, дедушка – это родители мамы. И отец дал ей это обещание. Мать поехала, благополучно вернулась, и весь разговор забылся, но я его помню по сию пору. Почти дословно.
Мать, в общем, относилась к отцу снисходительно. Она его ценила, считала человеком чрезвычайно талантливым, но при этом совершенно сорвавшимся с колков в этот период времени. Есть тому документальные свидетельства, письма к сестре в лагерь, когда она рассказывает, как пытается привлечь отца к проблеме освобождения своей сестры и где она пишет: ты не представляешь себе, что Костя совершенно не похож на того Костю, которого мы с тобой знали когда-то. Он абсолютно литературный чиновник со всеми вытекающими отсюда последствиями. В нем почти ничего не осталось от Кости прежнего. Вот это то, чего она мне не говорила. Вот это то, от чего она меня упасала. Т. е. для меня отец сохранялся. Живущий отдельно, живущий в другой семье, живущий другими интересами, не имеющий серьезного времени на то, чтобы мною заниматься, но отец.
Почему я вспомнил о матери? Мать обратилась к своей подруге Мирэль Шагинян, которая попросила свою маму, Мариэтту Сергеевну, дать мне на два дня Звезду Героя Социалистического Труда. И как Мирэль поняла, Мариэтта Сергеевна сказала: «Пусть зайдет». Я зашел, благо она жила тоже на Аэропорте. Мирель – художница, большая приятельница моей мамы, ее партнерша по преферансу. Я пришел к старухе Шагинян, но за полчаса до моего прихода что-то ей взбрело в голову, и она встретила меня взволнованным криком: «Я не могу дать Вам этой медали, я должна для этого попросить разрешения у секретаря нашей партийной организации. Я сейчас буду писать это заявление».
Я сказал: «Мариэтта Сергеевна, не надо ничего писать. Ну, нет, так нет, о чем вы говорите?» Когда Мирэль выяснила, как меня подвела ее мама, она была очень огорчена и обратилась к другу своей семьи – Куприянову, который «Ку» из Кукрыниксов. Он сказал: «Конечно, о чем разговор». Я приехал к старику Куприянову и без всякой расписки взял эту медаль.
Говорят, что это плохая примета, но хуже того, что произошло, ничего не могло произойти. Когда мы вернулись с похорон, сели и посмотрели друг на друга уже более спокойными, не такими возбужденными глазами, мы вдруг поняли, что орденом Красной Звезды его наградили мы, что Красной Звезды у него никогда не было. Что просто в панике нам показалось. Так что мы его хоронили
