Учителем своим в литературе я считал и считаю мать: она привила мне вкус к настоящим стихам, научила тому, что каждому поэту присуща своя особая норма, с точки зрения которой и надо воспринимать его стихи, зато никакой общей нормы для поэтов нет и не может быть.

Если же говорить о собственных писаниях, то я многому научился у Якова Евгеньевича Харона, о котором вы прочитаете в этом разделе. Он научил меня обходиться без пафоса, научил самоиронии, а еще перевернул формулу Грибоедова «…говорит, как пишет» – помог научиться писать, как говоришь.

Конечно, тут собрана лишь малая часть людей и историй, с литературной моей жизнью связанных. Другим еще, надеюсь, придет черед. Хочу только сказать, что несмотря на всю литературность воспитания, а может, и благодаря ему, главным литературным занятием я считал и считаю чтение. И если примерить на себя известный анекдот про чукчу, то, несмотря на малое количество вакансий, оставшихся в моем личном списке 100 книг, я все еще чукча-читатель.

Как цензор «Мастера…» спасал

Мой отец был в описываемую пору председателем Комиссии по литературному наследию Михаила Афанасьевича Булгакова, а моя мать состояла на службе в журнале «Москва», главным редактором которого был Е. А. Поповкин, специально для этого выписанный из Крыма, где он создал к тому времени эпопею «Семья Рубанюк» и тем самым перерос масштабы полуострова.

В Москве такого ранга писателей уже, видимо, не хватало, и Поповкина вызвали для укрепления соцреалистических твердынь. Почему именно он возглавил журнал с гордым именем «Москва» прописью на обложке – мне неизвестно. Но из дальнейшего рас сказа, надеюсь, вы убедитесь, что, несмотря на ироничность тона, коим это изложено, жизнь доказала разумность, а главное, полезность такой акции.

Евгения Самойловна Ласкина вообще-то заведовала отделом поэзии в этом журнале с момента его основания в 1957 году, но в связи с тем, что в процентной квоте евреев в редакции журнала был некоторый перебор, то втайне от Владимира Луговского, члена редколлегии и куратора поэзии, который ее на это место пригласил, первый редактор журнала Николай Атаров взял ее на договор, а не в штат.

– Женя, вы же понимаете?

Еще бы Женя не понимала! Она с 1950 года семь лет это понимала, с той самой минуты, как будущий вождь отечественного Гостелерадио товарищ Лапин уволил ее из литературно-драматической редакции радиокомитета – в связи с хромотой по пятому пункту.

Так она стала трудиться по договору на ниве родной поэзии.

Но пришло время, и Атарова сняли. Вопрос с процентной нормой к тому времени продолжал стоять нерушимо, как союз республик свободных, то есть его по-прежнему как бы не было. Перед уходом Атаров, чувствуя себя ответственным за судьбу своей договорной сотрудницы, перевел ее в штат. Но поскольку в штате отдела поэзии единиц на тот момент не было, то оформили ее на должность сотрудника отдела прозы, где она, впрочем, продолжала выполнять свои поэтические обязанности.

Новая крымская «метла», разумеется, была не в курсе всех нюансов баланса между должностями и евреями, а потому и потребовала, чтобы каждый выполнял обязанности согласно штатному расписанию.

Так с поэзией Евгении Самойловне пришлось временно распрощаться и перенести свои труды на ниву российской прозы.

Итак, сотрудница отдела прозы журнала «Москва» Е. С. Ласкина пришла к известному писателю К. М. Симонову, чтобы посоветоваться. Я там не был, но разговор, тогда и позднее пересказанный обеими договаривающимися сторонами, попробую здесь воспроизвести.

– Костя, Поповкин хочет поднять тираж журнала. Нужна ударная проза. Не можешь ли ты что-нибудь посоветовать?

– Женя, посоветовать я могу. Только вы все равно не напечатаете.

– Напечатаем. Переводная?

– Не напечатаете. Отечественная.

– Напечатаем. Тамошняя???

– Не напечатаете, хотя и тутошняя.

– Спорим, напечатаем!

– Спорим, не напечатаете!

Вот так в результате пари, заключенного между моими родителями, в нашем доме появилась довольно толстая папка с красными завязками и «Мастером и Маргаритой» внутри.

Не могу сказать, что мать читала рукопись ночами и под подушкой, но договоренность была такова, что даже в собственном доме она об этом романе не упомянула ни словом, ни полсловом.

Второй разговор состоялся двумя днями позже.

– Ну, что я говорил – не напечатаете?

– Напечатаем. Не знаю как, но напечатаем. Я даю его Поповкину.

– Но – на тех же условиях, Женя: только он один – вне редакции и под честное слово, что первый разговор после прочтения – с тобой.

Вряд ли родители играли в конспирацию специально. В 1966 году это был общепринятый ритуал чтения того, что не всем положено, а к тому же, как я теперь понимаю, тут была задействована «под напряжением» охранительная система вокруг романа, введенная покойной ныне, а тогда очень живой, очаровательной, но с железным характером Еленой Сергеевной Булгаковой, у которой под честное слово взял экземпляр романа председатель комиссии политнаследию.

Чего не знаю, того не знаю, но не удивлюсь, если б оказалось, что он и сам получил роман для чтения вне булгаковского дома только по причине своего человеческого и мужского обаяния, а не по должности председателя комиссии. Начальникам Елена Сергеевна не доверяла никогда.

Совсем недавно от Л. И. Лазарева узнал, что отцов отчим был знакомым первого мужа Е. С. Булгаковой, и отец бывал с ним в гостях в доме, где они тогда жили. Так что К. М. с Еленой Сергеев ной был знаком с юности – не оттуда ли ее к нему доверие…

Итак, мать принесла роман Поповкину. Что она сказала ему при этом, не знаю, но условия поставила те самые – железные, и Поповкин уехал на уик-энд на дачу, которую выдающимся писателям давали вместе с должностью.

Мать ждала. Ждал отец. Ждала и Елена Сергеевна. Я тогда не мог разделять их волнений, ибо романа, как уже говорилось, еще не читал, но в свете более позднего своего опыта (в конце концов я же рассказываю то, что помню, а частично и то, что помню только я) позволю себе одно лирическое отступление. Тем более для построения сюжета оно тут в самый раз. Вы же не знаете, что решил Поповкин? Вот и помучайтесь пока в догадках. Вас же тоже волнует судьба романа?

– А чего, собственно, было ждать и нервничать? – спросит читатель, и, если он молод, простим ему.

Отсюда, из 1990-х годов, это действительно кажется ерундой, бессмыслицей. А тогда? Судьба романа Василия Гроссмана, что проследовал в госбезопасность прямо от главного редактора «Знамени» Вадима Кожевникова, романа конфискованного и уничтоженного, была свежа в памяти всех участников и свидетелей