Шрифт:
Закладка:
Все началось с «Керосинии». В один не прекрасный день у Юры написалось (настаиваю на «написалось», а почему – увидите чуть позже) стихотворение. Так потом сложилось, что я видел только первую книжку Юры, вышедшую значительно позже, – там этого стихотворения быть не могло, и печатал он его или нет, не знаю. Кому ни читаю – не слышали. Поэтому – вот оно, цитирую по памяти:
Небо зеленое. Земля синяя.
Желтая надпись: «Страна Керосиния».
Ходят по улице люди-разини.
Держится жизнь на одном керосине.
Лишенные права смеяться и злиться
Несут они городу желтые лица.
За красной стеной, от людей в отдаленьи
Воздвигнут центральный пульт управленья,
А в нем восседает железный и гордый
Правитель страны, керосина и города.
В долине грусти, у Черного моря
Родился правитель в городе горя.
Он волосом рыжий, а телом – поджарый.
Он больше всего боится пожаров.
По всей стране навели инженеры
Строжайшие антипожарные меры.
Весь год разъезжают от лета до лета
Машины пожарные черного цвета.
Пропитаны запахом въедливой влаги,
Повисли над городом вялые флаги.
Но вот однажды, ранней весною
Они обгорели черной каймою.
Чугунные трубы, глотки прорвите!
Вперед ногами поехал правитель.
Но долго потом весенние сини,
Но долго потом караси, и Россини,
И апельсины, и «Опель» синий,
И все остальное в стране той красивой
Пахло крысами и керосином.
Год примерно 1958. Ну, куда бы вы, нынешние, пошли со стихотворением, которое вас самих озадачивает неожиданной резкостью позиций и выражений? Юра пошел в партком Литинститута и со словами: «Вот, написалось…» прочел бледнеющим от страха профпартлитераторам эту самую «Керосинию».
Не стану пытаться воспроизвести внутренние монологи присутствующих. Могу только поручиться, что в поступке Юры если чего не было, то вызова. Он на самом деле не знал, как поступить с «написавшимися» стихами.
В парткоме запахло жареным. Но это все же были недолгие годы либерализации, и потому Юрин поступок доверено было об судить комсомольской организации Литинститута.
О, эти наши комсомольские собрания конца 1950-х – начала 1960-х! С какой легкостью в их накаленной атмосфере пафос истины вступал в свободную химическую реакцию с пафосом доносительства. Катализатором, как правило, были личные карьерные соображения. У меня от тех самых годов сохранился черновик двух статей для стенной газеты. В первой я обвинял в безнравственности целый курс своих коллег по Институту восточных языков за то, что они на комсомольском собрании обвинили во всех смертных грехах своего сокурсника, пойманного на воровстве, не найдя слов в его защиту. «Да, он украл, – с тем самым пафосом истины писал я, – но почему вы сразу, без борьбы поверили, что он – вор?! Значит, у вас и раньше были причины думать о нем плохо! Что же вы молчали о них?!» – за все эти восклицательные и вопросительные знаки ребята собирались меня отлупить, но почему-то передумали. И тогда я написал вторую статью, о том, что они не решились это сделать, опасаясь за свои выездные характеристики, а стало быть, и за будущие поездки за границу, то есть за свою карьеру.
Самое смешное, что, если бы события тогда повернулись иначе, неизвестно, чем спустя много лет кончился бы конфликт в Персидском заливе. Потому что именно на этом курсе учился будущий посол СССР в Ираке Виктор Посувалюк, тогда просто Витя – солист нашей институтский агитбригады.
Так вот, на литинститутском комсомольском собрании собирались принять к нарушителям строгие меры – как доносила разведка, вплоть до… Когда писались эти строки, на ТВ бесстрашный Марк Захаров сжег партбилет перед телевизионными камерами. И трудно было представить, что в те далекие годы из комсомола вы летать не хотелось не только по шкурным, но и по человеческим соображениям: там попадались хорошие компании, там, как мы считали, была единственная доступная нам, молодым, политическая точка опоры, о которой мечтал сидевший почти в каждом идеологический Архимед. Лично во мне он окончательно умер только в 1968-м, под танками, идущими по Праге.
Да, так почему к нарушителям? Ваня же «Керосинию» не писал! А потому, что за творчество у нас и тогда не судили. А если не за стихи, то все остальное у Ивана с Юрой было общим: и пьянки, и прогулы, и другие прегрешения «против». И прегрешения «за» – тоже.
Срочно была собрана спасательная команда. От «Комсомольской правды» на это собрание отправилась Фрида Абрамовна Вигдорова – самая скорая общественная помощь тех лет (скоро она сработает и на суде над Бродским), а от газеты «Московский комсомолец» – ваш покорный слуга, да еще с соавтором – впоследствии главным редактором газеты «Век» Александром Колодным.
Комсомольские боссы Литинститута Володя Фирсов и – не помню, как его – Семернин после большого скандала нас с Сашкой не пустили. Если верно помню, они этот вопрос – о присутствии прессы – решали, как нынешние Советы – голосованием. Но Фриду Абрамовну, по причине более высокого ранга представляемого ею издания, пустили, и в конечном итоге ребят тогда из комсомола не вычистили, хотя идейное разложение им воткнули вместе с бытовым.
И стали ребята писать дальше.
Какой же Юра был талантливый мужик! Я, в общем, знал тогда всю молодую поэзию неплохо, может, даже хорошо. Стихи запоминал слёта и помню до сих пор. Цитирую, не заглядывая, только знаки препинания, наверное, вру – уж очень они в поэзии индивидуальны:
Зачем на радость лебеде
О, фиолетовое лето,
Летящих к югу лебедей
Стреляет гром из пистолета?
Перевернувшись в облаках,
Они летят, роняя слезы,
Стучатся телом в лопухах
И… превращаются в березы.
С тех пор стоят по всей Руси
Такие чистые, невинные,
В блестящих капельках росы
Среди коричневых осин
Вот эти… шеи… лебединые.
Славы
