Шрифт:
Закладка:
Но эти тихие и редкие радости не мешали медленно, но верно языку забываться, а Индонезии – превращаться во все более глухую провинцию моей памяти.
И вдруг… 1998-й – экономический кризис – диктатор Сухарто в отставке – Индонезия просыпается для свободы слова, и один знакомый американец, читавший мою CV, предлагает поехать туда экспертом по законам о свободе самовыражения и способам отстаивания журналистских прав. И я поехал. Назад, в молодость.
Все было другое: другая страна, другой я. Были недоступные 35 лет назад гостиница, «кондишн» и отдельный сортир, карманные деньги и маленький бассейн на верхнем этаже отеля под черным звездным небом, была очаровательная юная австралийка, ровесница мне в пору первого посещения Индонезии, которая составляла деловое расписание моего визита так, что я ощущал себя переносным многоканальным радиоприемником, который должен был запускаться с любой кнопки и вещать на заданную, не всегда даже оговоренную заранее, тему.
Мой индонезийский напоминал археологические раскопки – черепки слов под слоем песка, которые с огромным трудом складывались в подобие смысла.
Все было другое – пустое, словно вымершее, российское посольство и возможность посетить забитое и активное, как муравейник, посольство США.
И каждый божий день, все 12 подряд, я мучительно пытался вспомнить что-то, что перебросило бы мостик от тогдашней Индонезии к сегодняшней, и не мог, потому что ничего собственно индонезийского в моих воспоминаниях просто не было, как будто 35 лет назад я ездил в Петропавловск, встречался там с двумя секретарями обкома, бывшим и будущим, и говорил с ними на их петропавловском языке.
Какие же мы были обкраденные! Ведь у остальных моих сотоварищей по годичному пребыванию в Индонезии зарубок памяти было, наверное, еще вполовину меньше.
Если б кто знал, как мне было стыдно!
Ну я – ладно, это мой стыд, но ведь это был принцип поведения целой страны. Что она знала или хотела знать об окружающем мире при таких-то ею воспитанных гражданах!?
В оправдание себе тогдашнему могу сказать только одно: люди всегда интересовали меня больше, чем архитектурные памятники и музеи, они давали пищу воображению, служили объектом негласного соревнования, а потому и запоминались. Ведь всегда лучше помнишь, выиграл ты или проиграл, чем по каким улицам пролегала дистанция твоего марафона.
Прощай, Индонезия, страна, мимо которой я пробежал.
1963–1964, 1999
Последняя глава
8 августа 1979 года мне исполнялось сорок лет. В это время в Выборге у меня шли съемки фильма «Вернемся осенью». На тамошнем танковом полигоне я снимал, как советские солдаты едут на своих «Уралах» через горящий лес, чтобы спасти оставшийся там в зоне огня детдом.
В Выборг ко мне на сорокалетие 8 августа приехала моя мама. Единственный раз в жизни мама месяц была за границей по приглашению своей подруги Иды Глезер – владелицы магазина Four Continent Book Shop – единственного в то время в Нью-Йорке магазина русской, советской книги, который был связан с московской Международной книгой.
Кроме подарков мама привезла мне телефонный номер, по которому я имел возможность соединиться 8 августа с отцом, который в очередной раз находился в Мичуринской больнице.
Высокопоставленных кремлевских больниц я знаю две: одна, так называемая ЦКБ, которая находится где-то в районе Кунцево, в которой лежат заурядные деятели, а высокого ранга деятелей помещали в больницу на Мичуринском проспекте, где лежал и отец. Он лежал со своей привычной проблемой, с которой попадал в больницу последние несколько лет минимум два раза в год, у него было обызвествление легких. Он сильно кашлял и всегда носил с собой что-то вроде колбочки, есть такие медицинские, не колбочки, я даже не знаю, как назвать эту стеклянную, небольшого размера, круглую штуковину с широким горлом и завинчивающейся пробкой. Он носил ее в кармане и периодически туда харкал. Это было уже такое стабильное его состояние. У него практически одно легкое не работало, и в легких накапливалась жидкость. Ему надо было сделать откачку этой жидкости; 7 августа сделали первую операцию по откачке, и сделали чрезвычайно успешно. Отец прекрасно себя чувствовал, и 8 августа я ему позвонил по телефону, чтобы он мог меня поздравить.
Я это все так хорошо помню, потому что это был последний мой разговор с отцом. Когда я приехал через две недели, отец был уже совсем тяжелый, хотя узнал меня. Единственное, что он сказал: «Алешка, и ты тут». Вот и все.
А 8-го был осмысленный, серьезный разговор, хотя отец в принципе знал, что умирает, потому что весь последний год занимался приготовлением к передаче своего архива в ЦГАЛИ. У него был огромный архив, часть которого переплетена в такие тома, которые называются «Все сделанное». «Все сделанное» начинается с до войны. Количество томов постепенно увеличивается, т. е. один год может не вместиться в том, потому что там и переписка, там и все деловые бумаги, там все варианты правок, там совершенствование рукописей, там новые произведения. Там много чего, там действительно – все сделанное.
Вот «Все сделанное» приводилось в порядок, плюс письма ему, фотографии и другие архивные материалы. Короче говоря, он много этим занимался, много времени на это тратил.
И отец, наверно, я так понимаю, хотя не могу этого утверждать, но ощущение у меня двойственное… Ощущения последнего разговора не было, но в то же время какие-то черты последнего разговора эта история носила.
А может быть, просто оказался разговор последним, и поэтому, то, что он мне сказал, кажется мне чем-то вроде завещания.
Отец сказал, что он очень гордится тем, что у него есть такой сорокалетний друг, как я, что он это очень высоко ценит и считает, что хотя бы в этом направлении жизнь прожита не зря.
Я ничего подобного от отца не слышал ни в какие наши времена, поэтому запомнилось особенно, а уже оснащенное всеми дальнейшими событиями, оно как бы естественно стало, я бы сказал, завещанием отца – это я всегда помню. Просто ответственность сына –
