«…Жизнь была бы страданием». Сначала захотелось зарычать и ударить его, потом ― взять за плечи и легонько встряхнуть, будя, но в конце концов Эльтудинн просто сомкнул ресницы. Нужно было собраться. Удавить все ненужное, способное привести к ссоре или усугубить боль любого из них. Принять справедливость слов ― вернее, чужое право верить в них. Но спустя всего миг губы сами упрямо, твердо шепнули:

– Нет, не жаль. ― Он окончательно овладел собой, открыл глаза, и пришла новая, уже другая вина. Пришлось продолжить: ― Но… прости, что я заговорил об этом. Это твой, только твой выбор, и…

Он осекся: слова обессмыслились, застряли в горле. Потому что из ответного взгляда исчезла малейшая тень упрека или страха, там появились благодарность и… тоже вина. Казалось, Вальин хочет сказать что-то вроде «Я не смею так сетовать на судьбу, спасибо, что я могу делать это хотя бы с тобой». Но, подойдя еще на шаг, он прошептал лишь:

– Порой я не понимаю… что привело тебя ко мне и так держит рядом? Вряд ли одна лишь судьба, которая с нами играет. ― Он пропустил меж пальцев волосы, отряхнул руку с усталым отвращением: несколько тут же выпали. Они еще казались густыми, но за последние сэлты их словно покрыла пыль, сделав тусклее, а концы начали сильно сечься.

– Ты… ― начал Эльтудинн. «Ты когда-то казался мне похожим на одного человека. Порой кажешься до сих пор. То, что вас отличает, для меня еще дороже. И я не хочу, чтобы с тобой случилось то, что с ним». Но на этот ответ так и не хватило мужества, как не хватало прежде, потому он лишь шагнул уже почти вплотную и заглянул Вальину в лицо. ― Оставим это. Ты в большой беде. Тебе лучше подумать еще раз.

«Не только о себе». Добавить это он не смел, понимая: они даже поймут это по-разному. Вальин услышит «…но и обо мне». Даже если сутью будет «…но и о мире». Что бы он ни услышал сейчас, он явно расстроился сильнее и словно сбросил болезненное наваждение. Отступил на полшага, отбил атаку парой простых хлестких фраз.

–Тебе лучше было не нарушать перемирия и не тревожить меня. ― Он закашлялся. ― Чего ты боялся? С чего сейчас?.. ― Устало сомкнулись припухшие веки, дрогнул голос. ― Нет… не здесь. Давай уйдем куда-то, где будет чуть менее затхло и где… ― снова он открыл глаза, огляделся, поймал несколько взглядов солдат, ― где мы не будем злить всех одним своим существованием. Они это заслужили, нет?

Заслужили. Как никто. Жестокий обычай ― рыть общие могилы с врагом ― существовал с первого боя, редко когда нарушался, но, увы, ни к чему пока не вел. Да, отбросив оружие и взяв лопаты, солдаты словно забывали, как еще недавно кидались друг на друга, но не начинали и говорить. Они словно… увядали, сжимались их разбитые губы, а окровавленные лица принимали странные выражения: как у ветхих небрежных статуй. Эльтудинн надеялся, что люди хотя бы думают. Хотя бы о том, как все бессмысленно.

Он не ответил, лишь кивнул и, плавно обойдя Вальина, направился прочь с наполовину выжженной пустоши. Холодный ветер ― будто скользкий, липкий, ― ударил в лицо близ чахлой еловой рощи, тянущейся до самого горизонта. Эльтудинн не остановился, не обернулся, прибавил шагу. Теперь он поднимался на ближайший свободный от построек холм, зная: за ним идут, как шли всегда или как шел он сам, когда наставало время переговоров. Только король. За королем. Они воевали с тысячами, но говорили лишь вдвоем, без протоколов и свидетелей.

Он выбрал скверное место: вид на ямы и пепел стал лишь лучше. К тому же продолжало дуть, но, обернувшись, Эльтудинн увидел, что Вальин, переставший дрожать и шататься, почти исступленно подставляет ветру лицо. Ветер не был морским, а дул из глубин континента, нес стылую хвойную сырость и колючий снег с гор, вот почему в серых глазах читалось облегчение. Вальин прислонился к кривой, наполовину голой, пораженной короедами ели, а потом тяжело осел меж корней и запустил в волосы пальцы.

– Сколько можно? Я так устал…

Он запнулся. Он говорил не о подъеме и не о сражении ― о минувших приливах, о своем правлении и недуге. Эльтудинн часто думал о том, как обманул его, пытаясь уверить: Безобразный простит отступившегося жреца, если тот станет справедливым королем. Тот стал почти святым, но бог не простил. Боги ревнивы к святости.

Эльтудинн опустился на сырую траву чуть в стороне, скрещивая ноги, к склону спиной, чтобы не видеть происходящего внизу. От него вряд ли ждали оправданий, но он заставил себя сказать:

– На походе настаивал совет графов. Я верю, что вы не обратите прежнее оружие против нас. Но мы не можем быть уверены, что…

Вальин понял его слишком быстро.

– Что мне осталось долго? ― Его голос наконец совсем сорвался. ― Что меня не сменит кто-то, кто перебьет вас из базук? ― Взгляд застыл, приковался к мокрым травинкам, а потом в воздухе прозвенел слабый грустный смех. ― О. Благодарю, что напомнил о моей Shill’ er Mortus, жизни ради смерти.

Эльтудинн неотрывно глядел на тусклый сгорбленный силуэт. Честным был бы кивок, графы думали именно так, но шея стала каменной при одной мысли. Shill’ er Mortus. Уродливые слова, горькие, как море.

– Любая вера, ― тихо заговорил он, злясь на свой холодный тон, на свой прямой взгляд, ― относительна, Вальин. Твоя справедливость ― равный бой. Справедливостью тех, кто сменит тебя, может оказаться уничтожение врага скорее, любыми средствами, без попыток что-то спасти. Нет?

– Да, ― пробормотал Вальин, не поднимая глаз. ― Такие есть. И я понимаю их.

– По обе стороны. Нет?

И снова Вальин рассмеялся, уже совсем неискренне, скорее с отвращением.

– Один из моих ближних графов всякий раз, как я иду на переговоры с тобой, советует мне спрятать нож в рукаве… Умно, да?

Эльтудинн догадывался, кто этот граф, видел его и сегодня ― черноволосого, ухоженного, синеглазого и в плаще цвета крови. Его идеей было выжечь линию боя, чтобы дезориентировать врага. И ведь ни пятна копоти не осталось у графа на одежде.

– И ты прячешь? ― Эльтудинн приподнял брови, силясь не поддаваться дурным порывам и обратить все в шутку. Подался ближе. ― Мне бояться? Ну-ка покажи.

Вальин неожиданно подхватил его натянутое веселье: улыбнулся и послушался, оттянул сначала один