Он нарушил его сам, ступив в бывшее графство Холмов.

Эльтудинн не собирался занимать его: там не было смысла ни прокладывать дороги, ни рубить обширные, но насквозь больные леса. Бесплодная земля подходила для жилья лишь пиролангам, любившим холод и возвышенности. С их уходом все здесь пришло в запустение. И стало запретным по определенным причинам.

Говорили, пироланги забрали все книги, чертежи и изобретения, а что не забрали ― уничтожили. Они видели, к чему идет Общий Берег, и это пугало их настолько, что так же они велели поступить братьям, жившим за Холмами, служившим графам и королю. Желая помешать армиям уничтожать друг друга, они не оставили ни базук, ни даже пистолетов. Все это сохранилось у единиц и давно стало бесполезным, так как это негде было чинить, нечем заряжать, не хватало знаний, чтобы повторить сложные механизмы. Тьма и Свет бились холодным оружием, но Эльтудинн знал: Ветрэн и земли вокруг него достались Вальину. Там уцелели арсеналы; в Битве меж Морем и Рекой некоторые светлые стреляли и могли бы стрелять еще, если бы король не запретил и не распространил запрет на всю дальнейшую войну. Вспоминая это, Эльтудинн усмехался еще кривее. Будь у темных базуки… те, кого он вел, не вняли бы его доводам о чести. Светлые же пока подчинялись господину и богу. Долго еще будут? Не за каждой светлой верой ― светлое сердце. Как темные рвались мстить разрушителям Первого храма и зачинателям Разлада, так светлые стремились подавить то, что по-прежнему считали лишь восстанием gann, которые рано или поздно отступят. Каждый винил другого.

Думая об этом, Эльтудинн и послушал советников: их преследовали те же опасения. Несколько отрядов, которые он отобрал и возглавил, выдвинулись по запретной дороге. Эльтудинна вела надежда, что в тайных пещерах, кузнях, лабораториях пироланги что-то оставили. Что-то забытое, за чем вернутся. Что-то для собратьев, отказавшихся уходить. Но среди прогнивающей мебели, ржавых приборов и сквозняков не нашлось ничего. А Вальин поступил, как и подобало обманутому: подошел с войсками, взял в клещи и ударил в спину. Он снова не стрелял. Зато почти вся приморская часть Холмов горела, а на границе сложили тела. Его воины стали сильнее, чем Эльтудинн помнил. И злее.

– Было забавно получить то трогательное письмо. А с ним ― доклад от следопытов о том, куда ты направляешься, мой враг, мой друг…

Как всегда, Вальин не позволял себе гнева, только нервно, натянуто усмехался ― Эльтудинн знал, хотя не видел улыбки за белым платком. Зато он видел отчетливый красный след улыбки: ткань, и так размокшую от влажности, пропитала кровь. Да и в целом Вальин выглядел намного хуже, чем в прошлую встречу. Трудно было представить, как вообще он держался сегодня на лошади и на ногах. Но он держался и сражался. Даже сейчас.

– Ты не принял снадобья, ― вместо ответа проговорил Эльтудинн как можно отстраненнее: надеялся так скрыть стыд. ― Опасался яда? Жаль, я не настолько…

– Не настолько нарушаешь клятвы?

Вальин всегда находил вопросы метче пуль и острее клинков ― а еще никогда не давал сбить себя, отвлечь. Эльтудинн лишь кивнул. Даже понимая, сколь не прав, оправдываться он не собирался: перемирия нарушались и прежде, обеими сторонами, и оба давно приняли это. Не дождавшись ни слова, Вальин тихо, устало продолжил сам:

– Знаешь, клятвы ― вещь, в которой, в отличие от тьмы и света, нет полутонов. Ты либо не нарушаешь их, либо просто не даешь. ― Он сжался, понурился, видимо, замерзнув. И тоже понял, что говорить лучше о менее безнадежных вещах. ― Но не будем об этом. Да. Я действительно не прикоснулся к тому синему флакону и не собираюсь.

– Не слишком разумное решение, ― вырвалось само. Пусть и предсказуемо.

Зрячий глаз Вальина обвел длинные ряды ничем не прикрытых тел, потом ― живых, роющих ямы. Во взгляде что-то отразилось, но Эльтудинн не успел поймать этого чувства, только больше красного проступило на ткани. Скорее всего, Вальин кусал губы, сдерживая отчаянный вопрос: «А это, это разумно?» Но вдруг он заговорил снова ― мягче, чем прежде. И беспомощнее, словно сам теперь оправдывался за что-то:

– Купить себе облегчение кровью… нет. Я так не могу. Никогда.

Эльтудинн вздохнул. Жертвоприношения, так или иначе связанные с людьми, всегда были на Общем Берегу камнем преткновения. Многих отвращал обычай зарывать под алтарями Дзэда и Равви кости погибших врагов. Не все понимали любимое подношение Дараккара ― слезы обиженных и оскорбленных. И особенно пугали людей предпочтения Варац: Богиня-Черепаха правда любила, чтобы во славу ее хотя бы раз в прилив убивали одного-двух младенцев ― недоношенных, или родившихся без пары конечностей, или полу-придушенных пуповиной. Эльтудинн не спорил: это жестоко, но… в землях, где подобные жертвы приносились добросовестно, дела обычно шли лучше, чем там, где хитрили: кости заменяли ветками, слезы ― морской водой, а младенцев ― зверями. Жу, следовавший всем обычаям, был тому лучшим доказательством.

–Mortus er Shill’, ― тихо напомнил Эльтудинн простую формулу, с которой обычно заносился ритуальный нож. ― Смерть ради Жизни.

Вальин лишь нахмурился ― как когда-то хмурился его отец, тоже предпочитавший ветки, воду и зайчат. Скрестил на груди руки:

– Ты знаешь, я чту Дзэда, Вудэна, Джервэ… но культ Варац страшит меня. Почему одни, тем более дети, должны умирать, чтобы другие жили?

Спор вряд ли имел смысл, но Эльтудинн не хотел так просто отступаться: эта бледность, кровавая улыбка, хриплый голос мучили его. У него не было иных лекарств, ни у кого их не было даже в лучшие времена, а это ― пусть кровавое ― было проверенным и благословенным. Поэтому Эльтудинн упорно, почти остервенело искал в изнеможденном рассудке хоть какие-то доводы и, как ему казалось, нашел наконец один.

– Их жизнь все равно была бы страданием, ― сказал он, вполне веря себе: он не представлял, как жил бы без руки, слепым или не способным ходить. ― А так, раз пройдя смерть, может, они даже получают право на новую жизнь, в здоровом теле…

– Или просто уходят в небытие, так и не узнав мира? ― Тут Вальин словно спохватился, и усмешка его стала злой. ― Впрочем, этому сейчас можно даже позавидовать. ― Он помедлил, глянул особенно пристально, так, что почти захотелось отшатнуться. ― Да. Пожалуй… жаль, что жертвой Варац не стал когда-то я.