было никого услужливее и мудрее его, он был всем мужчинам мужчина, стал единственным смыслом моей жизни в четырнадцать лет, когда двое военных в больших чинах пришли к нам домой с чемоданом, набитым золотыми дублонами, среди ночи посадили меня с родителями и прочими родичами на чужеземный пароход и приказали не возвращаться на территорию страны в течение долгих лет, пока мир не взорвала весть, что он умер, не зная, что я всю оставшуюся жизнь умирала от тоски по нему, спала с первыми встречными в надежде найти кого-то лучше его, вернулась постаревшая и разочарованная, с выводком детей от разных отцов, хотя воображала, будто это его дети, а он забыл ее на второй день после того, как она не просочилась в окно коровника, каждый вечер замещал ее новой, потому что к тому времени уже почти не различал, кто есть кто в толпе одинаково одетых школьниц, которые показывали ему язык и кричали, старый фрукт, когда он пытался подманить их конфетами посла Румпельмайера, он звал их без разбору, не задаваясь вопросом, пришла ли сегодня та же самая, что приходила вчера, принимал всех одинаково и думал о них как об одной, дремал в гамаке и сквозь сон выслушивал неизменные доводы посла Стреймберга, который подарил ему слуховую трубу, такую же, как на картинке граммофонной компании, где собака слушает голос хозяина[45], с электрическим усилителем, чтобы он лучше слышал неотступное требование отдать наши территориальные воды в счет внешнего долга, а он, как всегда, отвечал, и не мечтайте, мой дорогой Стивенсон, все что угодно, только не море, и отключал электрический усилитель, чтобы больше не слышать металлическое, громогласное, записанное на пластинку пояснение, которое ему без обиняков и словарей уже не раз давали мои собственные эксперты, мол, дела у нас из рук вон, господин генерал, мы исчерпали последние ресурсы, их высосала вековая кабала, мы были вынуждены брать займы для оплаты внешнего долга со времен войны за независимость, а потом – новые займы для оплаты процентов по предыдущим, и всегда мы что-то отдавали, сперва монополию на хину и табак англичанам, потом монополию на каучук и какао голландцам, потом концессию на железнодорожное сообщение в горах и речное пароходство немцам, и вообще всё – треклятым гринго, по тайным соглашениям, про которые он узнал только после грандиозного поражения и громкой смерти Хосе Игнасио Саенса де ла Барры, упокой Господи его душу в адских котлах на медленном огне, у нас ничего не осталось, генерал, но он слышал это от министров финансов и в более трудные времена, когда объявил мораторий на все договоры, заключенные с гамбургскими банкирами, немецкая эскадра заблокировала порт, английский броненосец произвел предупредительный пушечный выстрел, проделавший дырку в башне собора, но он проорал, срать я хотел на английского короля, умрем, но не продадимся, смерть кайзеру, и в последнюю минуту его спасли дипломатические способности его товарища по домино, посла Чарльза У. Тракслера, его правительство стало гарантом европейских договоренностей в обмен на право пожизненного недропользования, и с тех пор мы в таком положении, даже трусы на нас надеты в долг, господин генерал, но он провожал до лестницы очередного пятичасового посла и похлопывал по плечу, и не мечтайте, мой дорогой Бакстер, умрем, а от моря не откажемся, удрученный кладбищенской пустынностью этого дома, по которому ходил, ни за что не цепляясь, словно плыл под водой, с тех злополучных времен, когда этот Хосе Игнасио Саенс де ла Барра моей оплошности отрубил головы всему роду человеческому, кроме тех, кому надо было отрубить – убийцам Летисии Насарено и ребенка, птицы отказывались петь в клетках, сколько бы снадобий он ни капал им в горло, девочки из соседней школы больше не пели на переменках, пестрая птичка сидела на зеленой ветке лимона[46], жизнь сводилась к томительному ожиданию часов, когда я окажусь с тобой в коровнике, с твоими пальмовыми масляными холмиками и твоей ракушкой, ел в одиночестве под купами бугенвиллей, плавал в расплывающемся зное двух пополудни, стараясь не заснуть и не упустить нить фильма по телевизору, в котором по его приказу все шло не так, как бывает в жизни, до самой смерти всевидящий благодетель не догадывался, что еще во времена Хосе Игнасио Саенса де ла Барры ему установили сперва индивидуальный передатчик для сериалов в радиоле, а после – и специальную телевизионную антенну, чтобы только он смотрел фильмы по своему вкусу, где умирали одни злодеи, любовь побеждала смерть, а жизнь проходила мгновенно, мы обманом делали его счастливым, и он часто бывал счастлив в старости по вечерам со своими школьницами, которые ублажали бы его до самой смерти, если бы он однажды сдуру не спросил у очередной, а чему вас учат в школе, а я ответила, да ничему не учат, я вообще-то шлюшка портовая, и он попросил ее повторить, чтобы получше прочесть по моим губам, а то вдруг он ослышался, и я четко проговорила, я не школьница, сеньор, я портовая шлюха, службы здравоохранения отмыли ее креолином, отскребли мочалками, велели надеть эту матросскую форму и эти носочки, как у заинек-паинек, и каждый вечер прохаживаться по улице в пять, не только мне велели, а вообще всем проституткам моего возраста, всех отмыла и наняла санитарная полиция, всех нарядила в форму, в мужские ботинки, прицепила косу, видите, она отцепляется, на заколке держится, и сказала, не пугайтесь, это просто несчастный старый дурак, он вас и не отымеет-то, так только, пальцем произведет осмотр, к сиськам приложится да какую-нибудь еду засунет сами понимаете куда, в общем, станет делать вот это всё, что вы со мной проделываете, когда я прихожу, а мы должны только прикрывать глаза, будто млеем, и говорить, ах, любовь моя, ну вот как вам нравится, а потом еще заставили порепетировать и только потом заплатили, но, по мне, так больно много мороки, то тебе бананы в мерлушку, то тебе тушеную малангу в задницу, и все за четыре вшивых песо, которые достаются нам после уплаты санитарного налога и комиссии сержанту, да ну на хрен, не по-людски это, столько жратвы попусту тратить в нижнем этаже, если человеку в верхнем жрать нечего, сказала она под мрачным золотистым взглядом непроницаемого старца, который выслушал это признание, не моргая и думая, мать моя Бендисьон Альварадо, за что ты наслала на меня такую кару, и ничем не выдал своего сокрушения, а потихоньку принялся вызнавать и вызнал, что школу для девочек рядом