в ремесленно-художественном училище, и в ходе очной ставки собаки выказали такую радость перед очевидно знакомыми им людьми, что одного этого было бы достаточно в качестве доказательства вины, господин генерал, и он только сказал ага, но отдельно торжественно принял трех офицеров, расследовавших преступление, и наградил каждого медалью за заслуги перед родиной, причем в ходе церемонии было также проведено заседание военного трибунала, постановившего расстрелять братьев Маурисио и Гумаро Понсе де Леонов в течение сорока восьми часов, если только господин генерал их не помилует, решать вам. Он остался наедине с собой, лежал в гамаке, не внимая ходатайствам о помиловании, прилетавшим со всего света, слушал по радиоле бесплодные прения в Лиге Наций, слушал оскорбительные выпады соседних стран и поддакивания некоторых дальних, с одинаковым интересом слушал робкие доводы сторонников милосердия и пронзительные выкрики сторонников казни, отказался принять апостольского нунция с личным посланием от папы, выражавшего пасторскую озабоченность участью двух заблудших овец, слушал донесения силовых служб о положении в стране, сбитой с толку его молчанием, слушал далекие выстрелы, пошатнулся, когда земля содрогнулась от беспричинного взрыва на военном корабле в бухте, одиннадцать погибших, господин генерал, восемьдесят два раненых, судно полностью выведено из строя, ладно, сказал он, созерцая через окно спальни зарево пожара над портом, пока приговоренные к смерти в часовне базы Сан-Херонимо вступали в свою последнюю ночь, он вспомнил их в этот час такими, как увидел на фотографиях, с взъерошенными бровями, доставшимися от общей матери, вспомнил их дрожащими, одинокими, с табличками-номерами дел на шее под негаснущей лампочкой в камере смертников, почувствовал, что они тоже о нем думают, нуждаются в нем, требуют внимания, но ничем не выдал своей воли, проделал все обычные дела под конец очередного обычного дня своей жизни, попрощался с офицером, которому полагалось всю ночь стоять на посту у дверей спальни и срочно передать решение в случае, если он примет его до первых петухов, не глядя, мимоходом бросил, доброй ночи, капитан, повесил лампу на притолоку, заперся на три замка, три засова, три щеколды, лег лицом вниз и погрузился в чуткий сон и сквозь хрупкую перегородку этого сна слышал тревожный лай собак во дворе, сирены «Скорой помощи», петарды, выплески музыки с какой-то внеурочной пирушки посреди ночного города, потрясенного строгостью приговора, проснулся, когда колокола собора пробили полночь, снова проснулся в два, снова проснулся, трех еще не было, от мелкого дож дика, барабанившего по оконным решеткам, и тогда он поднялся с пола одним долгим и трудным воловьим движением, сначала круп, потом передние ноги, а после пустая спросонья голова с ниточкой слюны у пасти, и первым делом приказал дежурному офицеру убрать собак с ушей моих долой, и пусть государство заботится о них вплоть до естественной смерти, вторым делом приказал отпустить на свободу солдат из охраны Летисии Насарено и ребенка и, наконец, приказал привести приговор братьям Маурисио и Гумаро Понсе де Леонам в исполнение немедленно, согласно моему верховному и окончательному решению, но не расстрелять, как предполагалось, а подвергнуть устаревшей казни через четвертование конями, а члены их выставить на всеобщее поругание и для острастки в самых заметных местах его необъятного скорбного края, бедолаги, он волочил большие, как у насмерть раненного слона, ступни и в ярости умолял, мать моя Бендисьон Альварадо, пособи, не оставь меня, позволь найти человека, который поможет мне отомстить за невинную кровь, ниспосланного человека, которого он воображал в бреду обиды и искал, неутомимо и жадно, в глубине каждых встречных глаз, пытался обнаружить в мельчайших изменениях тембра голосов, в порывах сердца, в заброшенных уголках памяти, и уже утратил всякую надежду, когда вдруг поймал себя на том, что любуется самым ослепительным и горделивым мужчиной, какого когда-либо видели мои глаза, мама, одетым, как консерваторы из прежних, в пиджак от Генри Пула с гарденией в петлице, в брюки от Пековера и расшитый серебром жилет, в таком виде он, исполненный природной элегантности, появлялся в самых изысканных салонах Европы, ведя на поводке молчаливого добермана с человеческими глазами, размером не меньше теленка, Хосе Игнасио Саенс де ла Барра, к услугам вашего превосходительства, представился он, последний отпрыск нашей аристократии, унесенной ураганом вожаков-федералов, стертой с лица родины вместе со своими сухими грезами о величии, своими огромными меланхоличными особняками и своим французским акцентом, великолепный представитель вымершей породы, все состояние которого составляли 32 года жизни, семь языков, четыре очка за стрельбу по голубям в Довиле, статный, стройный, железные мышцы, жесткие черные волосы, пробор, выкрашенная белая прядь, четко очерченные волевые губы, решительный взгляд ниспосланного провидением человека, который делал вид, будто играет в крикет тростью из черешневого дерева, позируя для красочного портрета на фоне идиллических весенних гобеленов в праздничном зале, и, едва увидев его, он испустил вздох облегчения и сказал себе, это он, и это вправду был он. Он нанялся на службу на очень простых условиях: вы мне выдаете бюджет в восемьсот пятьдесят миллионов, он не подлежит никакой отчетности, а надо мной нет никакого начальства, кроме вашего превосходительства, а я за два года обязуюсь выдать вам головы истинных убийц Летисии Насарено и ребенка, и он согласился, ладно, убедившись в его преданности и ловкости с помощью множества сложных испытаний, которым подверг его, дабы пройти тропами его духа, узнать пределы его воли, трещины характера, прежде чем решиться вручить ему ключи от своей власти, последним испытанием стали беспощадные партии в домино, и Хосе Игнасио Саенс де ла Барра имел дерзость вознамериться выиграть без позволения и выиграл, ибо воистину был самым отважным человеком, какого когда-либо видели мои глаза, мама, он обладал совершенно обтекаемым терпением, знал все на свете, умел варить кофе семьюдесятью двумя способами, различал пол морских тварей, читал ноты и шрифт для слепых, молча смотрел мне в глаза, и я не знал, куда деваться от этого нерушимого лица, неподвижных рук поверх набалдашника трости из черешневого дерева, на безымянном пальце – перстень с камнем, как утренние воды, от этой настороженной свирепой псины у его ног, будто закутанной в свою спящую кожу, словно в живой бархат, от этого аромата солей для ванны, исходящего от тела, неподвластного нежности и смерти, тела самого прекрасного и уверенного в себе мужчины, какого когда-либо видели мои глаза, мама, он осмелился сказать мне, что в душе я не военный, потому что военные – полная вам противоположность, генерал, им лишь бы поскорее удовлетворить сиюминутные амбиции, возможность командовать интересует их больше власти, и служат они не