поют звездными ночами, пел вместе с ними песню своих славных времен, Сусана, приди, Сусана, в пять часов вечера смотрел из узких окон коровника, как девочки выходят из школы, любовался их голубыми фартуками, носочками, косами, мама, мы в испуге бежали от чахоточных глаз призрака, который манил нас сквозь железные прутья пальцами в рваной тряпичной перчатке, девчушка, девчушка, звал он, подойди, дай я тебя пощупаю[42], смотрел, как они улепетывают, и думал, мать моя Бендисьон Альварадо, какие молодые нынче молодицы, посмеивался над собственной дуростью, но примирялся с собой, когда его личный врач, министр здравоохранения, при помощи лупы осматривал его сетчатку всякий раз, как он приглашал его на обед, считал пульс, хотел заставить пить витамины, чтобы заделать протечки в памяти, вот фигня-то, витамины, мне, да я и болел-то за всю жизнь одной только трехдневной малярией на войне, в жопу витамины, доктор, он стал обедать в одиночестве, за накрытым на одного столом, повернувшись спиной к миру, как, если верить всезнайке послу Мэриленду, обедали короли Марокко, пользовался ножом и вилкой и высоко держал голову, памятуя о строгих правилах забытой учительницы, обходил весь дом в поисках баночек с медом, потому что терял устроенные собственноручно тайники, случайно находил клочки бумаги, вырванные из полей записных книжек, на которых некогда писал, чтобы ничего не забывать, когда ничего не будет помнить, на одном прочел, завтра вторник, прочел, на белом полотне платка начертан вензель[43], пунцовый вензель имени не твоего, хозяин, прочел, заинтригованный, Летисия Насарено души моей, посмотри, во что я превратился без тебя, повсюду читал, Летисия Насарено, и никак не мог взять в толк, какой страдалец оставил этот шлейф письменных вздохов, и все же это мой почерк, единственный почерк левши, который видели в ту пору стены уборных, где он выводил утешения ради, да здравствует генерал, на хрен, начисто исцеленный от досады быть самым слабым военным на суше, на море и в воздухе, исцеленный беглой монахиней, от которой оставалось только имя, написанное карандашом на обрывках бумаги, он сам так решил, даже не притронулся к вещам, когда адъютанты положили их на столе, не взглянул и сказал, унесите эти туфли, эти ключи, всё, что вызывало бы в памяти образ его усопших, пусть сложат все вещи в спальню их необузданных сиест и заделают двери и окна, и в соответствии с моим окончательным приказом заходить в эту комнату запрещается даже по моему приказу, на хрен, он вытерпел ночной озноб от жуткого воя псов, которые много месяцев просидели на цепи во дворе, потому что он думал, что любой причиненный им вред отзовется болью в его усопших, залег в гамак, дрожа от ярости, зная, кто поднял руку на его родную кровь, и терпя унижение видеть убийц ежедневно в собственном доме, поскольку сил устранить их у него тогда не было, воспротивился всем поминальным почестям, отменил визиты соболезнующих, не стал объявлять траур, ждал своего часа, яростно качаясь в гамаке под вековой сейбой, где мой последний кум с гордостью передал ему от всего верховного командования, что народ встретил трагедию спокойно и дисциплинированно, он едва усмехнулся, не валяй дурака, кум, какое, на хрен, спокойствие, какая дисциплина, просто народ хрен клал на эту трагедию, прочитывал газету от корки до корки в поисках хоть одной новости, не придуманной его собственной пресс-службой, велел принести к гамаку радиолу, чтобы на всех широтах, от Веракруса до Риобамбы, слушать одну и ту же новость: силы правопорядка уже взяли след организаторов покушения, ну так еще бы, бормотал он, паучьи отродья, однозначно установили их личности, ну еще бы, и оцепили дом терпимости в предместье, где скрываются преступники, вот оно, вздохнул он, бедные люди, но остался лежать в гамаке, ничем не выдавая своей злобы и молясь, мать моя Бендисьон Альварадо, не дай мне помереть прежде, чем поквитаюсь, не отпускай мою руку, мама, надоумь меня, столь убежденный в действенности своей мольбы, что мы застали его вполне оправившимся от горя, когда главнокомандующие, ответственные за госбезопасность, явились к нему и доложили, что трое виновных пали в ходе боя с силами правопорядка, а оставшиеся двое находятся в распоряжении господина генерала, ждут в казематах Сан-Херонимо, и он сказал ага, сидя в гамаке с кувшином сока, из которого по стаканчику налил нам твердой рукой меткого стрелка, мудрый и предупредительный, как никогда, он даже угадал, что мне хочется закурить, и дал разрешение, хотя раньше ни одному военному при исполнении не давал, под этим деревом мы все равны, сказал он, и спокойно выслушал подробный отчет о преступлении на рынке, как из Шотландии несколькими партиями привезли восемьдесят два новорожденных щенка охотничьей породы, из которых двадцать два издохло, а остальные шестьдесят подверглись дурному воспитанию шотландского дрессировщика, каковой внушил им смертельную ненависть не только к песцам, но и лично к Летисии Насарено и ребенку, воспользовавшись данными предметами одежды, похищавшимися от раза к разу из президентских прачечных, вот этим бюстгальтером Летисии Насарено, этим платком, этими носками, этим детским комплектом формы, мы предъявили все это ему для опознания, но он только сказал ага и на вещи не взглянул, мы рассказали, как псов научили не лаять попусту, приохотили ко вкусу человечины, в течение трудных лет дрессировки содержали без всякой связи с миром на бывшей ферме неких китайцев в семи лигах от столицы, и там же имелись чучела Летисии Насарено и ребенка в натуральную величину, одетые в их одежду, к тому же собаки знали их по этим вот портретам, газетные вырезки мы принесли ему в альбоме, чтобы гос подин генерал смог оценить, как тщательно подошли к делу эти ублюдки, надо отдать им должное, но он только сказал ага и на портреты не взглянул, и, наконец, мы объяснили ему, что преступники, разумеется, действовали не в одиночку, все они – агенты братства, имеющего целью подрыв строя и действующего из-за рубежа, вот его символ, сложенные крест-накрест гусиное перо и нож, ага, и все ранее объявлялись в розыск за уголовные преступления против государственной безопасности, вот эти трое – покойники, их фотографии вы можете видеть в альбоме, у каждого на шее табличка с номером соответствующего дела, а вот эти двое живы и в заключении дожидаются окончательного и бесповоротного решения господина генерала, братья Маурисио и Гумаро Понсе де Леоны, 28 и 23 лет от роду, старший – уклонист без определенных занятий и места жительства, младший – преподаватель гончарного дела