в богадельни, показал бывший барак наложниц, ржавые швейные машинки, казарменные койки, где рабыни этого сераля некогда спали вповалку по трое в неприглядных комнатушках, которые вскоре снесут и возведут на их месте дворцовую часовню, показал нам из внутреннего окна самую укромную галерею дворца, навес из тронутых предвечерним солнцем бугенвиллей над изящной, словно коробочка пирожных, беседкой из зеленых реек, где он только что отобедал с Летисией Насарено и ребенком, единственными людьми, которым позволено было сидеть с ним за одним столом, показал нам легендарную сейбу, к которой подвешивали льняной гамак в цветах национального флага, где он дремал в самые жаркие дни, показал нам коровники, сыроварни, ульи, и, когда мы возвращались дорожкой, по которой он на рассвете ходил смотреть за дойкой, наш провожатый застыл, будто громом пораженный, и показал пальцем на след сапога в глине, посмотрите, прошептал он, это его след, и мы тоже застыли, созерцая отпечаток большой, грубо вырубленной ступни, в которой чувствовались великолепие и сдержанная мощь и застарелый чесоточный дух ягуара, привычного к одиночеству, в этом следе мы увидели власть, ощутили, что прикоснулись к ее тайне, гораздо явственнее, чем когда одного из нас выбрали и удостоили личной встречи с ним, потому что высокопоставленные военные уже начали роптать против выскочки, которая захватила больше власти, чем верховное командование, чем правительство, чем он сам, Летисия Насарено зашла так далеко со своими королевскими замашками, что главный штаб решил взять на себя риск и пропустить к нему одного из вас, только одного, чтобы хоть попытаться донести до него, как обстоят дела на родине у него за спиной, господин генерал, вот так я и попал к нему, он сидел один в душном кабинете с белыми стенами и английскими гравюрами с изображением лошадей, откинувшись в пружинном кресле под вентилятором, в мятой форме из белого тика с медными пуговицами и без всяких знаков различия, правую руку в атласной перчатке держал на деревянном столе, где ничего не лежало, кроме трех одинаковых пар очень маленьких очков в золотой оправе, позади стоял застекленный шкаф с пыльными томами вроде бухгалтерских книг, переплетенных словно бы в человечью кожу, справа было большое открытое окно с металлической решеткой, и в окно это был виден весь город и все небо без единого облака и без единой птицы до самого края моря, и я почувствовал огромное облегчение, потому что он, казалось, сознавал свою власть гораздо меньше, чем любой из его соратников, и выглядел он более домашним, чем на фотографиях, и более достойным сострадания, всё в нем было дряхлым и трудным, и создавалось впечатление, что его грызет изнутри ненасытная болезнь, у него даже не хватило сил сказать мне, присаживайтесь, он только сделал печальный жест атласной перчаткой, выслушал меня, не поднимая глаз, дыша с тихим сбивчивым присвистом, от которого в комнате оставался легкий дух креозота, сосредоточившись на счетах, которые я представлял в виде школьных примеров, поскольку он не владел абстрактными понятиями, сперва я доказал, что Летисия Насарено задолжала нам количество тафты, равное двум расстояниям по морю до Санта-Мария-дель-Алтар, то бишь сто девяносто лиг, и он себе под нос пробормотал, ага, и тогда я пояснил, что общий долг за вычетом специальной скидки его превосходительству составляет шестикратное значение главных выигрышей в лотерею за десять лет, вместе взятых, и он снова сказал, ага, и только тогда посмотрел на меня в упор, без очков, и я увидел, что глаза у него кроткие и понимающие, а он произнес странным, как если бы заговорила фисгармония, голосом, что наши доводы ясны и справедливы, надо отдать вам должное, сказал он, передайте счет правительству. Таким он и вправду был во времена, когда Летисия Насарено вылепила его заново с нуля без простецких изъянов его матери Бендисьон Альварадо, отучила есть на ходу, держа тарелку в одной руке и ложку в другой, теперь они обедали втроем под купами бугенвиллей, он сидел напротив ребенка, а Летисия Насарено посередине рассказывала им, как нужно себя вести за столом и правильно питаться, заставляла прижиматься позвоночником к спинке стула, вилку держать в левой руке, а нож в правой, пережевывать каждый кусочек пятнадцать раз одной стороной рта и пятнадцать другой, рот закрывать, голову поднимать, не слушая его возражения, мол, столько правил, хуже, чем в армии, научила его читать после обеда официальную газету, в которой он фигурировал на последней странице как главный меценат и почетный директор, вкладывала газету ему в руку, увидев, что он прилег в гамаке под огромной сейбой во внутреннем дворе, и говорила, мыслимое ли дело, чтобы глава целого государства не имел представления о происходящем в мире, цепляла ему на нос очки в золотой оправе и оставляла барахтаться в новостях о себе самом, покуда тренировала ребенка в главном послушническом виде спорта – перебрасывании резинового мяча, и он отыскивал себя на таких старых фотографиях, что некоторые изображали не его, а прежнего двойника, который умер вместо него и имени которого он не помнил, обнаруживал себя председательствующим на вторничном совещании министров, где не появлялся со времен кометы, узнавал, какие исторические фразы ему приписывают ученые министры, читал и клевал носом под быстрыми тучами знойных августовских дней, погружался потихоньку в потную размазню сиесты, бормоча, вот говно-то, а не газета, не понимаю, на хрен, как ее люди терпят, бормотал он, но что-то, видимо, все же уяснял из этого малоприятного чтения, потому что вставал от короткого и неглубокого сна с новой идеей, вдохновленной новостями, передавал приказы министрам через Летисию Насарено, а они через нее отвечали, пытаясь различить его мысль за ее мыслями, ведь ты была, как я и хотел, толковательницей моих высочайших помыслов, ты была моим голосом, моим разумом и моей силой, самым чутким ухом, внимательным к рокочущему, словно вечно извергающаяся лава, осаждающему его недоступному миру, хотя в последнее время однозначными вершителями судьбы ему служили анонимные надписи на стенах уборных для прислуги, в них читались скрытые истины, которые никто бы не осмелился ему поведать, даже ты, Летисия, он читал их по утрам, возвращаясь с дойки, пока ординарцы еще не успели смыть, и даже приказал ежедневно белить стены, чтобы никто не мог противиться соблазну отвести душу, выплеснуть затаенную злобу; так он познал обиды верховного командования, скрытые намерения нахлебников, поносивших его за глаза, он вновь становился хозяином всей своей власти, когда ему удавалось разгадать загадку человеческого сердца, увидеть ответ в честном зеркале собственной подлости, после долгих лет