затмила память о тебе, Летисия Насарено моей беды, сукина ты дочь. Она переделала его в таком возрасте, когда люди меняются только ради смерти, постельными уловками смогла сломить капризное сопротивление, мол, и не мечтай, лучше помру, чем женюсь, заставила его надеть новый бандаж, а то звенит в темноте, как бубенчик на заблудшей овце, заставила надеть лаковые сапоги времен первого вальса с королевой, на левую пятку – золотую шпору, которую ему подарил адмирал всея моря-океана, чтобы носил до самой смерти в знак высочайшей власти, мундир с золотым шитьем, с кистями на позументах, с эполетами, как у статуи, который он не надевал с тех пор, когда еще можно было разглядеть его грустные глаза, задумчивый подбородок, тихую руку в атласной перчатке за занавесками президентской кареты, заставила его опоясаться боевой саблей, надушиться одеколоном, нацепить медали со шнуром ордена рыцарей Святого Гроба Господня, которые тебе прислал папа в благодарность за возвращенное Церкви имущество, ты расфуфырила меня, как ярмарочный шатер, и на рассвете отвела моими ногами в сумрачный зал аудиенций, где пахло погребальными свечами, окна были украшены флердоранжем, а на стенах развешаны национальные символы, и там я без свидетелей впрягся в ярмо послушницы, накрепко спелёнатой полотняным поясом под облаками муслина с целью скрыть семь месяцев тайных безумств, оба потели во влажной ауре невидимого моря, силящегося прорваться в зловещий праздничный зал, к которому он запретил приближаться, даже окна заделали, уничтожили все следы жизни в доме, чтобы в мир не просочился и самый ничтожный слушок об этой великой неизреченной свадьбе, ты едва могла дышать от жары и тычков преждевременного мальчика, который плавал в непроглядных лишайных топях твоих внутренностей, – он решил, что родится мальчик, так и вышло, он пел в недрах твоего существа тем же журчащим, как невидимый ручей, голосом, что архиепископ в торжественном облачении славил Господа в вышних, стараясь, чтобы даже сонные часовые не расслышали, пел с тем же ужасом заблудившегося водолаза, что архиепископ испытал, вверившись Господу и задав непроницаемому старцу вопрос, который никто не осмеливался задать ни прежде, ни после, до скончания веков, берешь ли ты в жены Летисию Мерседес Марию Насарено, и он едва моргнул, ладно, на груди едва звякнули военные медали от того, как сдавило сердце, но его голос прозвучал настолько твердо, что чудовищное создание у тебя в утробе совершило в своем равноденствии плотных вод кувырок, выправило курс и двинулось к свету, и тогда Летисия Насарено скорчилась, всхлипывая, Отче мой, Господи, смилуйся над твоей преданной рабой, которая много тешилась в обход твоих святых законов и теперь смиренно принимает заслуженную кару, прикусила кружевную митенку, чтобы шум расходящихся поясничных костей не выдал позора, скрытого под полотняным поясом, опустилась на корточки, раскорячилась над дымящейся лужей отошедших вод и выудила из муслиновых воланов недоношенное нечто, размером и сырой животной беззащитностью напоминающее новорожденного теленка, подняла на двух руках, чтобы лучше разглядеть в тусклом свете свечей на импровизированном алтаре, и увидела, что это мальчик, как и распорядился господин генерал, хрупкий и робкий мальчик, которому суждено было без чести носить имя Эмануэль, как и планировалось, и которого произвели в дивизионные генералы с полным правом командования в ту самую минуту, когда он положил его на алтарь и саблей перерезал пуповину и признал своим единственным законным сыном, падре, окрестите-ка мне его. Этому неслыханному решению суждено было стать прелюдией новой эпохи, первой ласточкой скверных времен, когда армия оцепляла улицы еще до зари, заставляла закрывать балконы и прикладами разгоняла народ с рынка, чтобы никто не видел стремительного новенького автомобиля с бронированным стальным корпусом и золотыми ручками, украшенными президентскими эмблемами, но те, кто все-таки решался глянуть одним глазком с крыш, видели не тысячелетнего военного за раскрашенными в цвета национального флага занавесками, подпиравшего подбородок задумчивой рукой в атласной перчатке, как в прежние времена, а приземистую бывшую послушницу в соломенной шляпе с войлочными цветами и связке песцовых шкурок, намотанных вокруг шеи, несмотря на жару, мы видели, как ранним утром по средам она выходила из машины у рынка, под охраной вооруженных солдат, и вела за руку крошечного дивизионного генерала, лет трех, не больше, такого грациозного и томного, что трудно было поверить, что это не девочка, наряженная военным в парадной форме с золотыми позументами, форме, которая словно росла у него на теле, потому что Летисия Насарено стала так его одевать, как только прорезались первые зубки, она возила его в коляске на официальные мероприятия, проводимые в присутствии его отца, держала на ручках, когда он производил смотр войск, поднимала над головой, чтобы весь бейсбольный стадион окатил его овацией, кормила грудью в открытом автомобиле во время парадов на День независимости, не думая, что люди шепотом подшучивают над генералом с пятью солнцами на погонах, прилюдно присасывающимся, словно голодный теленок, к материнскому соску, на дипломатических приемах он стал присутствовать, как только смог обходиться без матери, выбирал из шкатулки с наградами, которую отец давал ему поиграть, медали и цеплял на форму, странный серьезный ребенок, в шесть лет он уже умело держался на публике, покачивал в ладони бокал с соком вместо шампанского и рассуждал о взрослых делах с естественностью и разу мением, не унаследованными от родителей, а своими собственными, хотя не раз праздничный зал словно затягивало темной тучей, время останавливалось, бледный дофин, облеченный высочайшей властью, опускался на пол, сморенный дремой, тихо, шикали все, маленький генерал уснул, адъютанты выносили его на руках, разговоры обрывались, жесты застывали в воздухе, гости – дорогостоящие наемные убийцы и благочестивые сеньоры – едва отваживались пробормотать, пряча улыбку за страусовым веером, какой ужас, если бы только генерал знал, потому что он всячески потакал мнению, которое сам же и выдумал: ему чуждо все в этом мире, что не соответствует уровню его величия, будь то публичные конфузы единственного сына, которого он признал своим среди бесчисленных зачатых им, или непомерная власть моей единственной законной супруги Летисии Насарено, которая прибывала на рынок утром по средам, вела за руку игрушечного генерала, а вокруг вилась горластая свита казарменных служанок и ординарцев-головорезов, преображенных тем странным отсветом, что предшествует неотвратимому восходу солнца над Карибским морем и оставляет на людях видимый след задумчивости, они прыгали в вонючую бухту и брели по пояс в воде, чтобы ворваться, как вихрь, на шхуны с залатанными парусами на рейде бывшего рабовладельческого порта, груженные цветами с Мартиники и связками имбиря из Парамарибо, и по пути набрасывались на рыбаков, отбирали свежий