он рассчитывал: оплата голландских векселей была отложена на более благоприятный, но неопределенный момент, когда буду не так занят, решил он, поразив прокаженных, слепцов и паралитиков, которые однажды поутру поднялись из-под кустов белоснежных роз и увидели насупленного старца, который молча осенил всех благословением, а потом запел, словно епископ на мессе, я властелин, и закон – мой господин, пропел он, балагур баламутит балаган, пропел он, маяк есть высокая башня со светильником на вершине, который указывает путь мореплавателю, пропел он, сознавая, что среди теней его старческого счастья не было никакого другого времени, кроме времени моей ненаглядной Летисии Насарено в креветочном бульоне любовного пота сиесты, никаких других желаний, кроме желания быть голым рядом с тобой на взмокшей циновке под стреноженным нетопырем электрического вентилятора, никакого другого света, кроме света твоих ягодиц, Летисия, ничего, кроме твоих тотемных грудей, твоих плоских стоп, твоей руты-травы, которая даровой товар, удушливых январей на острове Антигуа, где ты явилась в мир однажды нелюдимой ночью, продуваемой жарким ветром гнилых болот, они заперлись в спальне для почетных гостей, особым приказом запретив приближаться к двери ближе чем на пять метров, я очень занят, учусь читать и писать, и никто не приближался, даже с донесением, мол, господин генерал, желтая лихорадка выкашивает деревенское население, пока мое сердце неслось вслед метроному, подгоняемое невидимой силой твоего запаха лесной твари, гном гуляет в голубом, мельница молола мел, Отилия латает пальто, карова пишется через о, распевал он, а Летисия Насарено отодвигала разбухшее яичко и подтирала остатки дерьма от последней любви, погружала его в очистительные воды оловянной ванны на львиных лапах, намыливала рейтеровским мылом, терла мочалом, обливала отваром папоротников, и на два голоса они пели, жираф, живот, жилет пишутся через жи, смазывала ему опрелости от бандажа в сочленениях ног маслом какао, пудрила порошком борной кислоты чахлую звезду ануса и, в шутку сердясь, словно заботливая мать, похлопывала по попе, вот тебе за плохое поведение с голландским министром, шлеп, шлеп, в качестве расплаты она попросила, чтобы он позволил вернуться в страну нищенствующим орденам, пусть снова займутся сиротскими приютами, больницами и прочими богоугодными заведениями, но он окатил ее мрачной волной неугасимой обиды, и не мечтай, вздохнул он, никакая сила в этом мире, да и в том тоже, не заставит его переменить самолично принятое решение, в любовной одышке двух часов пополудни она попросила, ну ради меня, дорогой, сущий пустяк, пусть вернутся миссионерские общины, они ведь работали в отдаленных местах, с властью никак не пересекались, но он, пыхтя, как муж, которому приспичило, ответил, и не мечтай, любовь моя, я лучше помру, чем унижусь перед этим сборищем юбочников, которые ездят на индейцах верхом, будто на мулах, и меняют разноцветные стеклянные бусы на золотые серьги и носовые кольца, и не мечтай, отмахнулся он, равнодушный к мольбам Летисии Насарено моего злосчастья, которая сдвинула ноги и пожелала восстановления католических школ, возвращения изъятого имущества, лежавшего у правительства мертвым грузом, сахарных плантаций, храмов, превращенных в казармы, но он отвернулся к стене, готовый отказаться от ненасытной муки твоей медленной головокружительной любви, но не уступить этим бандитам божьим, которые веками сосали кровь из родины, и не мечтай, и все же они вернулись, господин генерал, через самые узкие щели пролез ли нищенствующие ордена, соблюдая поставленное им конфиденциальное условие: высаживаться без шума на тайных пристанях, им выплатили баснословные компенсации, с лихвой возместили экспроприированную собственность, отменили новые законы о гражданском браке, о полном расторжении брака, о светском образовании и вообще всё, что он лично провозгласил в угаре клоунского процесса причисления его матери Бендисьон Альварадо, царствие ей небесное, к лику святых, хрен ли, но Летисии Насарено этого оказалось мало, у нее снова нашлось что попросить, приложи ухо мне к животу, попросила она, послушай, как поет малыш, он растет там внутри, потому что однажды ночью очнулась, разбуженная глубоким голосом, который описывал водный рай твоей утробы, где сияли сиреневые закаты и дули смоляные ветра, внутренним голосом, который рассказывал про полипы твоих почек, нежную сталь твоих кишок, теплый янтарь твоей мочи, спящей в источниках, и он приложил к ее животу то ухо, в котором меньше жужжало, и услышал сокровенное бурчание живого творения его смертного греха, сына наших распутных утроб, его будут звать Эмануэль, под таким именем Бога знают другие боги, и во лбу у него будет гореть белая звезда в знак выдающегося происхождения, и он унаследует жертвенность матери и величие отца и продлит свою судьбу невидимого дирижера, но вследствие незаконнорожденности станет позором для небес и осрамит родину, покуда он не решится отбелить у алтаря то, что марал в постели годами развратного сожительства, и тогда он выпутался из белопенной москитной сетки их первой ночи, фыркая, словно корабельный котел, от неистовой подавленной ярости, и проорал, и не мечтай, я лучше помру, чем женюсь, и уволок свои громадные ступни тайного жениха по залам незнакомого дома, вновь обретшего былой блеск после долгих темных времен официального траура, битые молью портьеры в духе Страстной недели исчезли с карнизов, в спальнях золотился свет моря, на балконах стоя ли цветы, играла духовая музыка во исполнение приказа, которого он не давал, но, вне всякого сомнения, это был его приказ, господин генерал, мы узнали его по спокойной решительности в голосе и властному стилю, не терпящему возражений, и он согласился, ладно, и закрытые храмы открылись, и клуатры и кладбища вернулись к прежним конгрегациям по другому его приказу, которого он тоже не давал, но согласился, ладно, возобновились церковные праздники и посты, и сквозь открытые балконы в дом врывались ликующие песнопения, люди, которые раньше славословили его, теперь стояли на коленях и приветствовали благую весть, Бога привезли на корабле, господин генерал, ей-ей, привезли по твоему указу, Летисия Насарено, по закону спальни, одному из многих, которые она издавала тайно и самостоятельно, а он оглашал на людях, чтобы никому не показалось, будто он утратил бразды власти, это ты стояла за бесконечными процессиями, которые он в изумлении наблюдал в окне спальни, процессиями, терявшимися там, куда не дошли в свое время орды обожателей его матери Бендисьон Альварадо, память о которой в людских сердцах истребили, обрывки ее свадебного платья и крахмал ее костей развеяли по ветру, а надгробную плиту перевернули буквами вниз, чтобы не осталось даже имени от покойной птичницы, раскрашивательницы иволг, до скончания времен, и все это по твоему приказу, ты это устроила, чтобы ни одна другая женщина не