– Тогда какой смысл? – спросил он, поразмыслив. – Если вы считаете Тристе кшештрим, а кшештрим нечувствительны к пытке, зачем загоняли ей стекло под ногти?

– Ну, – ухмыльнулся Матол, – мы ведь не были уверены, что она кшештрим. И я не говорил: нечувствительны. Они реагируют по-другому. В архивах есть сведения, что кшештримского шпиона обычно можно распознать по отсутствию боязни.

– Но ведь Тристе страшно. Ты сам сказал: она умоляет, плачет.

– Иногда, – признал Матол, затем нагнулся к самому лицу Кадена и прошептал, дыша рыбным запахом: – Только умоляет она не так.

– Ты не объяснил, что это значит.

Глава ишшин помедлил, уставившись в невидимую точку перед собой и перебирая воспоминания о страдании и мольбах.

– Ужас имеет определенный… облик. Корчи тела, ритм воплей. На страх и боль каждый отзывается по-своему, но под всеми различиями скрыто что-то общечеловеческое, что рвется наружу. Если знаешь, что искать, можно распознать это человеческое.

Каден покачал головой:

– Как ты можешь это распознать?

Матол растянул губы в широкой хищной ухмылке:

– Я через это прошел.

Только теперь, когда он поднял руку, Каден увидел шрамы вместо ногтей.

– Через боль, – тихо проговорил Каден.

Матол кивнул:

– Стало быть, кто-то потрудился осведомить тебя о наших приемах.

– Мне кажется, – медленно выговорил Каден, – вы причиняете себе большее зло, чем причинили бы вам кшештрим.

Матол блеснул оскалом:

– Вот как, тебе кажется? Тебе, мать твою, кажется?

Он вдруг отвернулся, стал разглядывать свои шрамы, словно что-то чужое и незнакомое, словно только сейчас их увидел, а потом вновь набросился на Кадена:

– Всему! Всему, что мы знаем о боли, мы выучились у кшештрим: из их руководств, из их книг, когда они сотни лет подряд медленно и скрупулезно пытали и убивали нас. Тебе это не нравится? – Он ткнул в лицо Кадену изуродованной шрамами рукой. – По-твоему, это хуже того, что делали кшештрим? Да мы их, считай, и не трогаем! Для наших предков это было бы облегчением!

Каден запретил себе отводить глаза и с застывшим лицом отсчитал три удара сердца. С каждой минутой делалось очевиднее, что ишшин больны, сломаны, но в словах Матола он угадывал жестокую истину, и в памяти поневоле всплывали скелеты Ассара, стиснутые детские ручонки, черепа. Если ишшин и сломаны, сломали их кшештрим.

– Хватит разговоров, – вмешался Тан и кивнул на дверь.

Матол покачал головой:

– Мы кое-кого ждем. Хочу ей кое-кого показать.

Он хитро, с прищуром, переводил взгляд от Кадена к Тану и обратно.

– Я запретил Рампури об этом упоминать, но, подозреваю, он все же проговорился о втором пленном. – В грудь Кадену уткнулся длинный палец Матола. – Так или не так?

Каден медленно вдохнул-выдохнул. Вдох-выдох.

– Что за второй пленный?

* * *

На первый взгляд пленник не казался ни опасным, ни бессмертным.

Хин предупреждали послушников, как обманчивы ожидания, как сила предвкушения искажает и зрение, и память, поэтому Каден старался не рисовать в воображении лица врага – лица кшештрим. Они не похожи на чудовищ, напоминал он себе, дожидаясь, пока из глубочайших подземелий приволокут пленника. Их можно было принять за людей. Имя тоже было самое обыкновенное: Киль. Так могли звать пекаря или рыбака.

Он заставил себя просто принять к сведению поразительное известие, что ишшин захватили одного из бессмертных, за которыми так долго охотились, и думал, что готов ко всему. Но когда стражники пинком распахнули дверь и втолкнули в нее связанного по рукам толстой веревкой заключенного, Каден понял, что все-таки ждал чего-то более крепкого, более грозного. Киль оказался стариком – сгорбленным, медлительным, и легкая хромота портила его и без того неуверенную походку. Все лицо и кисти рук были в выпуклых шрамах – тонкие белые линии прерывались уродливыми волдырями, оставленными, как с отвращением понял Каден, раскаленным железом. Кшештрим показался ему темнокожим, но, когда он связанными руками отбросил с глаз спутанные волосы, Каден увидел, что темный цвет объясняется наслоениями грязи. Да и дряхлость пленника была мнимой: отмой его, подлечи, и он бы выглядел немногим за тридцать. И все равно он совсем не походил на чудовище, которое незаметно для себя вообразил Каден.

А потом пленник поднял глаза.

Каден и самому себе не сумел бы объяснить, что в них увидел. Глаза Киля не поражали, как его собственные пылающие радужки, и не затягивали, как почерневший взор Валина. Обыкновенные глаза, но, пока они изучали Кадена, тот понял, что они не соответствуют телу. Тело было изорвано, истерзано годами безжалостной пытки и каждым движением кричало о внутренних повреждениях. Но глаза остались несломленными. Киль бросил быстрый взгляд на Матола, полмгновения уделил Кадену и обернулся к Тану:

– Рампури.

Его голос был тих и прозрачен, как дымок над потушенным костром. Каден невольно подался ближе.

– Очень давно я тебя не видел.

Тан кивнул, но не отозвался.

– Я думал, ты забыл меня в моей тихой камере. Я почти соскучился по обществу мучителя.

– Тебя привели не для пытки, – сказал Тан.

Киль поджал губы:

– Значит, наконец-то пора умирать?

– Пора делать, что тебе скажут, – нетерпеливо прервал разговор Матол.

Пленник опустил глаза на связанные руки, оглянулся через плечо на вооруженного стражника:

– Едва ли вы оставляете мне выбор. Может, скажете, сколько я провел в камере?

– Слишком мало, – ответил ему Матол, – но у тебя будет вдоволь времени таращиться в темноту, когда мы здесь закончим.

Киль долго обдумывал его слова, хотел что-то ответить, но вместо этого обратился вдруг к Кадену:

– Рампури и Экхард мне известны, но с тобой мы не встречались, хотя я хорошо знал твоего отца.

Кулак Матола врезался ему в живот, не дав закончить.

– Прикуси язык и держи при себе свою ложь, не то следующие пятнадцать лет проторчишь не в камере, а в карцере!

Скрючившийся пленник долго кашлял, а распрямившись наконец, на миг перехватил взгляд Кадена.

«Я хорошо знал твоего отца».

Каден не нашелся что и подумать. Трудно, почти невозможно было поверить в эти слова, но, в сущности, что знал Каден о своем отце? Ребенком он восхищался Санлитуном по-детски бездумно, почитал его безудержно и безусловно. Лишь много лет спустя, в отдалении от дворца, он начал понимать, как мало знал этого человека, как мало понимал, что им движет, чего он желает и чего страшится.