В холодных подземельях Мертвого Сердца почти невозможно было уследить за ходом дней. Здесь не было ни солнца, ни луны. Не было кружения звезд по небу – только дым, и сырость, и вечная вонь соленой рыбы. Кадену отвели для сна особую келью, но, открывая дверь, он неизменно видел за ней сторожа – то Транта, то других ишшин. Он каждый раз добивался ответа, где Тан и Тристе – обоих он не видел с прибытия в крепость, – и каждый раз ему отвечали молчанием. Беспомощность перед лицом вооруженных солдат злила Кадена, но выхода он не видел. У ишшин были клинки и луки, а у него нет. Ишшин учились воинскому искусству – он нет. Он подумывал отобрать оружие у одного из сторожей, но, сколько ни воображал себе эту сцену, всегда она оканчивалась для него одинаково – смертью или пленом.

От кельи до столовой его пропускали свободно, все прочие части крепости оставались под запретом. Поначалу Каден старался подольше засидеться за столом, надеясь из разговоров узнать что-то о судьбе Тристе или о кшештрим. Но осторожность ишшин граничила с манией. Одни обжигали его взглядами, прикрываясь молчанием как щитом. Другие орали ему в лицо. Большинство просто не замечали, обходили, как деревянный стул. Неведение сводило его с ума – он должен был узнать, что происходит в Мертвом Сердце и за его пределами. Сколько понимал Каден, Аннур, пока он бродил по подземельям, попал в лапы тиранов-кшештрим. Но его бессильная злость ничего не меняла, и потому Каден задавил ее в себе, отказался от попыток разговорить ишшин и почти все время проводил теперь в своей келье: сидел, поджав ноги, и упражнялся в ваниате.

Достижение транса казалось ему пустым делом в сравнении с пленом Тристе и возможной гибелью Валина, с убийством аннурского императора. Но ни Тристе, ни Валину он ничем не мог помочь, не мог оживить погибшего отца. А упражняться в ваниате мог. Мог подготовить себя ко времени, когда ваниате ему понадобится.

В Костистых горах ему несколько раз получалось погрузиться в состояние пустоты, но оно оказалось на удивление хрупким и нестойким. Порой ему удавалось сохранять ваниате на протяжении нескольких вздохов, а в другие дни цель представлялась недостижимой, как попытка удержать под водой пузырек воздуха. Он ее видел, но не чувствовал. Касался, но не мог ухватить. Стоило сжать эту мерцающую пустоту в мысленном кулаке, она ускользала.

Но, не имея другого занятия, он часами угрюмо повторял упражнение, прерываясь, только чтобы съесть немного рыбы, посетить выбитый в камне грубый нужник и урвать немного сна. В бессолнечной, беззвездной темноте Сердца не считали часов. Каден мучил себя, пока его не валил сон, и спал, пока терпело тело. Его будил острый камень под щекой, или наполнившийся мочевой пузырь, или неотступный озноб. Тогда он просыпался и, проморгавшись ото сна, снова садился посреди кельи и закрывал глаза. Безрадостное занятие все же придавало форму бесформенным дням, и со временем он стал замечать, что способен соскальзывать в пустоту и выходить из нее усилием воли.

По крайней мере, пока сидел неподвижно. И не открывал глаз.

Овладев этим умением, он стал отрабатывать вхождение в транс с открытыми глазами. Это оказалось много труднее, словно окружающий мир отгораживал его от пустоты, но Каден был упрям и твердо решил не тратить даром долгих темных дней. Посреди очередной попытки, когда он таращился на огонек одинокой свечи, силясь уйти из себя, его застал Тан – отворил тяжелую деревянную дверь и, не дав Кадену времени удивиться или насторожиться, шагнул внутрь.

Одним взглядом старый монах оценил происходящее и кивнул:

– Пустота теперь приходит легче.

Он не спрашивал, однако Каден кивнул, перемалывая в себе смятение, удивление и раздражение от внезапного явления наставника.

– Ты должен научиться входить в нее на бегу, – сказал монах. – В бою.

– Пока я отрабатываю вхождение с открытыми глазами.

Тан покачал головой:

– Больше не отрабатываешь. Некогда. Идем со мной.

– Куда? – опешил Каден. – Где ты был?

– С ишшин. Пытался что-нибудь узнать о девушке.

– А меня тем временем заперли.

– Я предупреждал, что здесь может быть опасно.

– Для нас? – удивился Каден. – Похоже, ты здесь хозяин.

– Похоже? – повторил Тан, сверля его взглядом. – Ты так близко меня видел и так мало понял?

– Тебя-то не заперли в камере.

– Тебя тоже.

Тан повернулся к двери и плотно прикрыл ее. Затем снова обернулся к Кадену и заговорил, понизив голос:

– Ишшин не доверяют мне из-за моего ухода, и возвращение доверия не прибавило. Мое положение здесь не надежнее твоего, и любую поддержку тебе они засчитают против меня.

Он замолчал, но остальное было ясно без слов: Тан был единственной связью Кадена с внешним миром. Если ишшин обратятся против старого монаха, по-настоящему против, всему конец.

– Хорошо, – медленно проговорил Каден. – Я понял. Как Тристе? Что они с ней сделали?

Тан обдумал его вопрос, взвесил в уме, смерил Кадена взглядом:

– Они не понимают, что она такое. – Он еще помолчал. – Как и я.

– Что это значит?

– Наши наблюдения несостоятельны. Нужно больше сведений.

– Так вот зачем ты пришел? – нахмурился Каден. – Вот зачем я понадобился. Тебя они прислали.

Тан кивнул:

– Тристе тебя знает. И кажется, верит тебе. Ишшин, как и я, считают, что тебе она согласится что-нибудь открыть.

– А она ничего не говорила о моем отце? Об Аннуре, о заговоре против моей семьи?

– Нет. Я уже сказал, мы слишком мало знаем.

Каден не поверил своим ушам:

– Ишшин продержали меня в этой конуре… сколько? Недели? Месяц? А теперь ждут от меня помощи?

– Да.

– С какой стати мне им помогать? Ради чего объединяться с тюремщиками против Тристе, которая с первой нашей встречи мне только помогала?