Шрифт:
Закладка:
Если подсчеты верны, то я пережила чуть менее трех тысяч зим.
И еще столько же лет, осеней, весен. Однако зима, время, когда год достигает капризного старческого возраста, когда ему горько и холодно, он устал и ему плевать на все… это такая мука.
Стою посреди улицы, напротив церквушки, и эта самая зима пробирает меня до самых глубин души.
– Ведь можно же что-то предпринять, – говорю я в зеленоватое забрало.
Может, в этот раз получится его спасти.
Если верить Красным книгам, я пыталась.
Не раз. И не два.
Целых шестнадцать.
В одиннадцатой Жизни я совершенно забила на дело и, вместо того чтобы отдать ружье, иду с ним к церкви, распахиваю двери и пытаюсь взять судьбу в свои руки.
Судьба, как выяснилось, в руки не дается.
В следующей Жизни я проявила больше смекалки. Пришла в город на день раньше, затаилась в лесу и стала ждать. Нечто – до сих пор не знаю, что именно, – заставило группу изменить направление. Они так и не явились в город.
В тринадцатой Жизни я повторила попытку. Я была умнее. Пришла заранее. Даже подготовилась лучше. И снова они не явились.
В четырнадцатой Жизни я прибыла в Уотерфорд на два дня раньше, потом отправилась на север и перехватила ребят. Рассказала им, кто я и что их ждет впереди. Сработало, я спасла его. Днем позже другой утопился в реке.
В пятнадцатой, шестнадцатой, семнадцатой, восемнадцатой, двадцать четвертой, двадцать девятой, тридцать первой, пятидесятой, пятьдесят первой, пятьдесят девятой, шестьдесят первой и девяностой восьмой Жизнях я пробовала разные методы, и всякий раз неудача напоминала мне о том, как ограниченны мои силы.
Когда живешь по Закону периферийных подстроек, следует принять проклятие средней костяшки домино: ты – инструмент, который не видит своего конечного назначения.
Отвернувшись от церкви, я смотрю на самый убогий в квартале дом: сплошь облупившаяся краска, гнилые доски, тяжелые замки на двери, на каждом окне – решетка. Мне не терпится избавиться от винтовки в руках; иду к двери и принимаюсь вскрывать замки. Напоминаю себе, что это – работа, и пусть средняя костяшка в цепочке домино многого не разрушит, последняя без нее ничто.
голиаф
Метла все изменила.
Бруно вернулся за стол и предложил подлить гостям водички таким тоном, будто только что не держал в руках саму смерть. Леннон ответил, мол, нет, не надо, спасибо, не стоит беспокоиться, однако им беспокоиться стоило. Сколько они ни прятали страх, Кит ощущал, как сгустился воздух. Все пошло как-то тяжелее, медленнее, словно церковь погрузилась в озеро.
Тишину нарушил Леннон.
– Что ж, пора нам дальше двигать. Не хочется злоупотреблять вашим гостеприимством. Спасибо за еду, она просто…
– Леннон. – Тот слабый свет, что еще озарял лицо Бруно, погас. Он превратился в лампу без тока, потемнел и помрачнел. – Леннон, – повторил он, словно пробуя имя на вкус и консистенцию. – Лен-нон.
Леннон смущенно огляделся.
– Да?
– Ты скорее Рашид какой-нибудь, – произнес Бруно. – Или там, не знаю, Самир.
Кит читал про супергероев, которые стреляли молниями из глаз, и это всегда казалось ему глупым. Однако молнии в глазах Леннона глупыми ему не казались.
Бруно продолжил:
– Твои родители, небось, глубоко чтили величайшую американскую группу всех времен, но… мне что-то не верится, что кто-нибудь стал бы чтить «битлов» из… Пакистана. Или Ливана.
В голове у Кита, пролетев километры и дни, вновь прозвучали слова, которые Леннон произнес на том стадионе: «…из-за того, кем они были и откуда приехали, двери для них всюду были закрыты, вот они, наверное, и решили, что американское имя поможет мне пробиться хоть куда-нибудь».
– О, я тебя не виню, – сказал Бруно. – Ты ведь не сам выбирал себе имя, да и откуда тебе было знать про «Битлз». Мне просто думается, что родителю стоило чтить собственную историю…
– Уинстон, – перебил его Леннон.
– Чего?
– Уинстон. Это второе имя Джона Леннона. Но вы-то, небось, и так это знаете.
Бруно продолжал улыбаться, но уже по-другому. Натянуто.
Леннон меж тем продолжал:
– Когда в его жизни появилась Йоко, он думал заменить свое второе имя на Оно, но какие-то тонкости закона не позволяли ему отбросить имя Уинстон, и тогда он просто объединил их. Получилось Джон Уинстон-Оно Леннон. Родился 9 октября 1940 года, и ему было дано три имени. Умер от огнестрельных ранений 8 декабря 1980 года, нося четыре. Но, повторюсь, вы, небось, и так это знаете. Как и о том, что он хотел написать детскую книгу, как утверждал, будто видел НЛО, и как утром в день смерти дал автограф собственному убийце. Я не сомневаюсь, вы читали, как он был не удовлетворен своей работой, как из всех написанных им песен нравилась ему только одна. Я не сомневаюсь, что вы, такой горячий почитатель «Битлз», знаете, о какой песне речь…
Леннон выждал секунду и, когда Бруно, все так же натянуто улыбаясь, не ответил, продолжил:
– Мои родители иммигрировали из Иордании, хотя вас это не касается. Женщина, растившая меня, рассказывала, что мама готовила убийственный мансаф[29], а отец любил кнафе[30] с молотыми фисташками, и что они колесили по стране, прицепив к своей «субару» трейлер, и что обожали «Битлз». Я не знаю, как глубоко они почитали эту группу, но думаю, достаточно глубоко и знали, что «битлы» были британцами, а не американцами, ты, надутый, самодовольный выродок.
Последнее слово будто взорвалось, слетев с губ Леннона, ярко и мощно осветив комнату.
Кит знал это слово. Точнее, знал, что такое слово есть.
Но до сих пор не ведал, какой силой оно обладает.
– Мы уходим. – Леннон встал, и в тот же миг что-то прожужжало, громко щелкнуло и из стены позади него посыпались кусочки крашеного камня.
– Что-то Гейб у нас сегодня щедрый, – произнес Бруно. – Он не промахивается, если только сам того не хочет. И уж тем более не два раза подряд. Я бы на твоем месте сел.
Медленно, глядя в сторону леса, Леннон сел.
– Ты произнес славную речь, – сказал Бруно. – У меня аж потеплело и распушилось внутри. Позволь оказать ответную услугу. Знаешь библейскую историю о Давиде и Голиафе? О том, как маленький паренек убивает великана при помощи одной только пращи. Мне ее всегда было тяжело переварить, но сейчас я вроде как все понимаю. – Бруно посмотрел в сторону темнеющего леса. – Стрелок я так себе, а вот Гейбу это занятие по душе. С детства упорство демонстрировал. Но когда мы узнали о том, как мух тянет на кровь, он винтовки забросил. С тех пор мы питались тем, что сами вырастили, и мне думалось, что это мудрое решение оставило нас с голыми руками, однако… мой сынок считал иначе. Он начал с рогатки: деревянная вилка да тонкая резинка. Постепенно палка становилась толще, резинка шире, и вот уже камни летали быстрее. Он много конструкций перебрал, пока наконец не нашел идеальную. Назвал ее «Голиаф». Сынок у меня молодец, умница. Видите ли, аэродинамические свойства камня не позволяют ему пробивать плоть, в отличие от пули. О, в тело-то он войдет, главное – знать, куда бить. – Бруно откинулся на спинку стула и сцепил пальцы на брюхе. – В живот, например. Камень редко когда насквозь проходит. Да, кровью вы истечете, но в нужном месте и без выходного отверстия кровотечение минимальное.
