– Врачи сказали, что она идет на поправку. Химиотерапия помогает. Мама все еще была неизлечимо больна, но ее прогноз составлял уже не месяцы, а годы. Однако она им не верила. Она считала, что ей остались считаные недели. Она говорила, что видела свое будущее, а врачи либо лгут, либо ошибаются. Что она умрет ужасной, медленной, мучительной смертью, если я не помогу ей справиться с этим.

И сразу же я снова оказываюсь в той комнате: темнота, серебристая нить света, мамина кровать, маленькое окно с проволочной решеткой. Я чувствую ее затхлое, кислое дыхание. Слышу эти длинные качающиеся трубки; бесконечное «кап-кап-кап» жидкости в темноте. По телу разливается жар, мерзкий и обжигающий. Флакончик дребезжит, когда я его открываю. Все таблетки, которые она запасла дома после стольких операций. Потому что она знала. Она видела. И когда я колеблюсь, когда снова начинаю говорить нет, она сжимает мои пальцы в своих, холодных и твердых. Вьющиеся прядки волос на висках и эта безмятежная полуулыбка… «Пожалуйста, Мэгги. Ты должна мне помочь. Ты должна поверить мне. Заставь это уйти».

И я чувствую влажный жар от слез, которые стекают с моего подбородка и впитываются в рубашку, когда я вытряхиваю все эти таблетки в ладонь.

– Я сделала это, – с трудом говорю я Уиллу, моргая от яркого дневного света за занавеской. – Я помогла ей. Просто потому, что она попросила меня об этом. В больнице думали, что она сделала это сама. То есть она могла, понимаешь? Могла. Она просто… она хотела, чтобы мы сделали это вместе. Она хотела, чтобы я была рядом.

Я наконец-то нахожу в себе мужество снова посмотреть на Уилла, но его лицо остается невозмутимым. Делаю вдох, как будто задерживала дыхание под водой, и это заставляет нас обоих вздрогнуть.

– Мне нужно, чтобы она оказалась права насчет того, что мы медиумы, насчет всего, что она мне сказала. Мне нужно, чтобы она не лгала. Не накручивала меня. Не придумывала ничего из этого. Я должна оказаться Эндрю Макнилом. Мне нужно, чтобы это было правдой. Потому что иначе… иначе я помогла собственной матери умереть из-за ее заблуждений. Может быть, наших с ней заблуждений. – Я замечаю, что снова нервно сжимаю и разжимаю пальцы. – И поскольку… она заставила меня сделать это, заставила меня помочь ей, заставила меня испытать это… мне нужно, чтобы это не оказалось еще одной из ее ужасных проверок.

Я качаю головой, закрываю глаза.

– Много лет назад, когда я побывала здесь… я была уверена в том, что все это правда, Уилл. Я действительно была уверена. И мама – всю свою жизнь, всегда – была абсолютно уверена в этом. Думаю, в глубине души я считала, что, возможно… возможно, хотя бы часть из этого была реальностью. Что, возможно, мы знаем то, что другие люди забывают или не видят. Что мы возвращаемся оттуда. – Я почти шепчу; горло сдавило настолько, что мне трудно сглотнуть. – Потому что если мама была права, если она была медиумом и все, что она говорила, было правдой, то мой поступок был милосердием, добрым делом. Это было правильно.

Уилл ловит мои нервные пальцы и осторожно прижимает их к простыне.

– И единственный способ узнать, так ли это, – доказать, что Роберт Рид был убит?

Я издаю короткий, рваный смешок.

– То есть я понимаю, как нелепо это звучит, правда. И знаю, что доказать это – не значит окончательно подтвердить, что я когда-то была им или что мама не лгала. – Несмотря на то, что слабый, отчаянный голосок в моей душе твердит: «Но ты живешь в его доме, в его доме…» Я смотрю вниз, на наши руки. – Но это было бы хоть что-то. Я не боюсь биполярного расстройства. Но боюсь того, что случилось после смерти мамы, – психического срыва из-за того, что я впервые за десять лет перестала принимать лекарства. Я не могу снова потерять контроль над собой. Я не могу позволить себе вновь испытать подобное. – Голос у меня сдавленный, я с трудом могу говорить. – Я не могу возненавидеть себя – или ее – снова. Я не думаю, что переживу это.

Потому что ощущение, которое я испытала в той страшной комнате – и которое испытываю до сих пор – достаточно скверно. Затрудненное мамино дыхание тепло касается моей кожи, когда я помогаю ей откинуться на подушки. Ее пальцы теряют твердость, ее улыбка перестает быть безмятежной – перестает быть улыбкой – по мере того, как минуты тикают в этой жаркой гнетущей темноте. Я чувствую ее страх, острый, ломкий и нарастающий. Я вижу его блеск в ее глазах. Я произношу ее имя, шепчу его. А когда она произносит мое имя, я слышу в ее голосе сожаление, может быть, даже ужас.

«Мама, может, мне позвать кого-нибудь?»

Мое сердце сжимается в груди, когда она отвечает лишь хрипом, тем сухим сдавленным звуком, который я иногда слышу в своих снах. «Может, мне позвать кого-нибудь?»

И потому, что я это сделала – и сделала слишком поздно, – она умерла в темноте, в той комнате. Испуганная и совершенно одинокая.

– Мэгги…

Я закрываю глаза.

– Прости меня.

– Неважно, лгала твоя мама или нет, – говорит Уилл. – Послушай, Мэгги. Посмотри на меня.

Когда я это делаю, его лицо уже не выглядит бесстрастным. Он крепко сжимает мои пальцы.

– Ты поступила правильно.

– Уилл…

– Я бы тоже так поступил. – Его зрачки расширены настолько, что глаза кажутся почти черными. – Если б мама попросила. На следующей неделе, в следующем году. Завтра. Я бы сделал это.

Мой нос и глаза щиплет от слез, которые я отказываюсь выплакать.

– И это все? – уточняет Уилл. – Все то, что, по твоему мнению, делает тебя ужасным человеком? Все то, что, как ты надеешься, оттолкнет меня от тебя?

– Ты был бы просто безумцем, если б поступил иначе.

Его улыбка полна горечи.

– Ты не должна больше использовать это слово.

«Безумец – это слово для ленивых, глупых людей, Мэгги». Глаза неизменно яркие, улыбка неизменно широкая, как будто она знает что-то, о чем все остальные только мечтают. «Не забывай об этом. Безумие – это для ленивых».

Уилл откидывает простыни и придвигается ко мне настолько близко, что мое тело согревается и мгновенно оживает, а дыхание учащается в груди.

– Ты мне нравишься, Мэгги. С того момента, как я тебя увидел, ты мне нравишься – и даже более этого. И ты не