«хорош»… Но ладно, я понимаю, что ты с уважением относишься к его чести. А я просто буду довольствоваться своими фантазиями.

Должно быть, что-то вспыхивает в моих глазах, потому что Келли отпускает мою руку и с восторгом хлопает в ладоши.

– Он тебе нравится!

Я качаю головой, прижимая к векам основания ладоней.

– Я просто… Я не знаю, что делаю, Келли. Я имею в виду, я едва с ним знакома.

– Только ты сама определяешь, что тебе делать, но если тебе нужны заверения, то я скажу, что Уилл – хороший парень. Действительно хороший.

– Я просто… не знаю. Я не должна так поступать. Действовать на основе иррациональных или импульсивных чувств – это именно то, чего я должна избегать. Должна брать на заметку такие вещи.

– Мэгги, послушай. Я многого не знаю. Большую часть советов по жизни я получаю от Кардашьян и Доктора «Прыщик»[29], но… похоже, ты лучше разбираешься в себе, чем большинство людей. – Несмотря на то, что она улыбается, взгляд у нее жесткий. – К тому же у тебя был секс с Уиллом Моррисоном. И я должна сказать тебе, что нет ничего более разумного, чем это.

Вопреки собственному желанию, я смеюсь, и, когда Келли смеется в ответ, я чувствую прилив симпатии, чистой благодарности, которая заставляет меня устыдиться своей паранойи, своих беспочвенных подозрений.

– С тобой всё в порядке, – продолжает Келли. – И если мне вдруг покажется, будто с тобой что-то не так, я скажу тебе, ладно? Обещаю. – Она подмигивает. – В обмен на это тебе нужно всего лишь вернуться со мной в магазин прямо сейчас, чтобы мы могли сказать Шине Макдональд, что ты видела член Уилла. Она умрет на месте.

* * *

Я тяжело приваливаюсь к стене телефонной будки, наблюдая за тем, как две чайки гоняются за пакетом из-под чипсов по направлению к разрушенной церкви, а в трубке раздаются длинные гудки. Перед моим мысленным взором все время возникает та газетная фотография; я постоянно думаю: «Что, если мама мне солгала? Что, если ничего из этого не было правдой? Что, если она заставила меня поверить в это?» Вспоминаю мамино лицо, залитое слезами, и все те моменты, когда я слышала: «Прости, Мэгги, прости…» Как мало мне было до этого дела, как редко я ей верила!

Гудки, гудки. Мое сердце бьется слишком быстро, а в горле пересохло; мне все время приходится сглатывать.

«Не отнимай это у меня, мама. Не отнимай». Потому что – даже несмотря на «9 апреля» в свидетельстве о смерти – мне нужно, чтобы ее слова не были ложью. Если даже в прошлой жизни я не была Эндрю Макнилом, то мне необходимо, чтобы мама этого не знала. Иначе я никогда не смогу простить ни ее, ни себя.

Когда звонок переключается на автоответчик, как и возле «Вида на гавань», я испытываю непомерное облегчение. Но в любом случае мне нужна отсрочка. Я не оставляю сообщения. Гордон Кэмерон вряд ли сможет мне перезвонить, а я не хочу вести этот разговор по электронной почте. Я хочу услышать его голос. И хочу слышать его интонации, когда он будет отвечать на мои вопросы.

Я вешаю трубку и позволяю себе выдохнуть. Порыв ветра сотрясает дверь телефонной будки, заставляя меня вздрогнуть. На улице снова мрачно и ненастно, но я еще раз вздрагиваю, когда вижу, что кто-то стоит в саду одного из коттеджей и смотрит на телефонную будку. На меня. Я открываю дверь и выхожу на улицу. И с замиранием сердца понимаю, что это Алек. Коттедж находится дальше всех от перекрестка, но я все равно вижу напряженные плечи и сцепленные руки мужчины. Я все равно вижу его сузившиеся глаза, неприкрытую злобу на лице. Мне приходит в голову, что я не знаю, как он выглядит без этого выражения вечной злости на всех и на всё. Я думаю о том, чтобы подойти и поговорить с ним всего несколько секунд, но знаю – это ни к чему не приведет. Я могу не любить Шину, но не могу отрицать то, что она сказала в тот вечер, когда Алек напал на меня возле этой самой телефонной будки. В любом случае я напоминаю ему о том, что случилось с его сыном, и этого более чем достаточно, чтобы ненавидеть меня.

Я застегиваю свой желтый плащ, поворачиваю прочь от деревни и трусцой возвращаюсь к главной дороге, больше не глядя на Алека. Примерно на полпути к Ардхрейку небеса разверзаются, и я натягиваю капюшон и пригибаюсь против усиливающегося ветра. Вдруг что-то слышу – совершенно новый, неуместный звук – и оборачиваюсь, осматривая мрачную дорогу, каменистые предгорья Бен-Уайвиса. Ничего и никого. Я продолжаю идти, ускорив шаг, и тут звук раздается снова. Шаги, может быть, стук копыт… Что-то движется, а потом замирает. Это «что-то» определенно не относится ни к ветру, ни к дождю.

Я снова поворачиваюсь, откидываю капюшон. Морской туман возвращается, стелется белой дымкой по асфальту, полностью скрывая Гробовую дорогу и гору за ней.

– Алек? – Мой голос звучит глухо и слабо. Я вновь оборачиваюсь, когда мне кажется, что я опять слышу звук, на этот раз в западном направлении, от Ардхрейка. Сглатываю, внезапно ощущая себя настолько же глупой, насколько уязвимой или испуганной. – Сонни?

Где-то над головой громко кричит коршун или канюк, и я подскакиваю, сердце гулко бьется. Смотрю в серо-белое небо, дождь холодит кожу.

– К черту все это.

А потом я перехожу с трусцы на бег – бегу, опустив голову и глядя только на дорогу, ведущую к «черному дому».

* * *

Может быть, кто-то ходит за мной. И, возможно, этот «кто-то» оставил на моей дорожке странных мертвых ворон. И бегал вокруг «черного дома» в ночной темноте, стуча в окна. Может быть, Алек. Может быть, кто-то еще. Может быть – может быть – тот, кто убил Роберта Рида. Если Роберт Рид был убит.

Но что мне проку от этого? Что проку от беспокойства? К тому времени когда я собираюсь лечь спать, мне удается убедить себя, что даже если в тумане кто-то есть, даже если он шпионит за мной или пытается запугать, это не имеет значения, пока он не делает ничего другого. Я стараюсь принимать каждый день таким, каков он есть, не впадая в привычное беспокойство. Я стараюсь быть осмотрительной. Кроме того, единственная альтернатива – уехать. Сдаться. Я думаю о пальцах Уилла, выписывающих круги на моей коже; о широкой улыбке Келли. О фотографии, на которой я стою