из его рыбаков встречал священника по пути к судам, они разворачивались и возвращались домой. И, боясь разгневать кельтских морских богов, священника можно было называть только «человеком в черном плаще», а его церковь – «колокольней». На борту рыбацкого судна нельзя было читать молитвы. Вместо этого с носа плескали в воду виски, а палубу посыпали солью. И каждую весну отец освящал лодки, поджигая ведро, полное старых тряпок, смоченных в дизельном топливе, и нося его по всем палубам, наверху и внизу, окуривая каждый уголок судна. Это было то же самое, что вырезать на киле северные руны или принести жертву Ньёрду, богу рыбной ловли и моря. Такая же вера, такая же надежда на что-то незримое. Между нами было нечто общее, чего он предпочел не замечать.

– Это я виноват.

Поскольку мама знала, почему я не одет. Почему не могу спуститься вниз. Почему не могу пойти в церковь и сидеть рядом со всеми этими гробами, со всеми этими людьми. Я не мог. Они бы увидели, что я сделал. Они бы узнали.

– Я же просила тебя перестать об этом говорить. – Она оттащила меня от окна, стиснув мое плечо. И в ее глазах, когда она посмотрела на меня, была не только ярость, но и страх. Это был тот самый страх, который не давал мне уснуть – который размахивал белыми руками в лучах маяка на Ардс-Эйнише, когда эти лучи проползали по стенам моей спальни; тот самый страх, который бормотал в темноте между серой полумглой и серебристо-белым светом.

Она притянула меня к себе так близко, что я видел только этот страх, темный и дикий, как океан.

– Не говори так больше. Никому не рассказывай о том, что ты сделал. Если они узнают, то возненавидят тебя. Они возненавидят нас. Навсегда. Ты даже не представляешь, каково это, когда все в подобном поселении обращаются против тебя. – Палец, наставленный мне в лицо, дрожал. – И у меня больше не будет сына. Ты понимаешь?

И я поверил ей. Я подчинился ей. Потому что у меня больше не было мамы.

* * *

Пока дождь не переходит в безжалостный ливень, от которого приходится загонять овец обратно в сарай, я заставляю себя продолжать работать. Еще так много нужно сделать, прежде чем зима вступит в свои права… Уже холодно; я чувствую, как натянувшаяся от холода кожа прилегает к ноющим костям, когда открываю дверь в дом. Я слышу голоса на кухне: Мэри и еще кто-то. Еще до того, как я понимаю, что это Чарли, в висках снова начинает стучать.

Чарли…

Они стоят слишком близко, склонив головы друг к другу. Мэри отстраняется от него так резко, что ударяется бедром о духовку и вздрагивает.

– Рад тебя видеть, Роберт, – говорит Чарли, но на этот раз его слишком беззаботная улыбка не может скрыть того, что таится под ней. Чувство вины. Я всегда могу узнать это чувство, как старого друга.

Поворачиваюсь к Мэри.

– Где Кейлум?

– Играет в своей комнате, – отвечает она и вздергивает подбородок, словно хочет сказать что-то еще.

– Что привело тебя сюда, Чарли?

– Ничего особенного. – Его улыбка становится еще ярче. – Просто хотел узнать, как вы поживаете. – Он моргает, бросает короткий взгляд на меня и Мэри. – Вы оба.

Что-то в нем изменилось. Он смотрит на меня по-другому, но я не могу понять, как именно. И от этого холодный гнев в моем животе начинает накаляться.

– Мэри, – говорю я. – Оставь нас на пару секунд, ладно?

Я улавливаю тот момент, когда она думает о том, чтобы сказать нет. Но она этого не делает. Вместо этого одаривает Чарли своей лучезарной улыбкой и говорит:

– Было приятно увидеть тебя снова, – после чего поворачивается на пятках и выходит из комнаты, даже не взглянув на меня.

– Что тебе нужно, Чарли?

И все же улыбка не сходит с его лица.

– Я просто… хотел заметить насчет всей этой истории с Земельным фондом – тебе не стоит принимать близко к сердцу то, что сказал Том. Он завидует и будет завидовать, вот и всё. Ты фермер – ты уже делаешь то, что ему едва-едва взбрело в голову. Видит бог, зависть может сделать сволочью самых лучших из нас – а Том, конечно, не из лучших.

Я киваю, раздраженный тем, что продемонстрировал свою обиду на свое неучастие в заявке.

– И я… я просто хотел узнать, как ты себя чувствуешь после вечера субботы. Ну, знаешь, после…

Почему-то мне казалось, что это поможет – рассказать кому-то. Я думал, что это снимет то ужасное давление, которое постоянно росло внутри меня; обнулит манометр, давно уже перешедший границы безопасности, давно уже перешедший за красную черту. Но вместо этого разговор с Чарли оставил глубокую рану, которая болит сильнее, кровоточит сильнее, чем все мои секреты.

И стыд тоже. Стыд за все, что я ему рассказал – не только за то, почему. Когда я трезв и день солнечный, я не чувствую теней за спиной. Это не бокан, которые ждут во тьме и на дне кружки с алкоголем. Это слабость. Во всем виноват испуганный, обиженный мальчишка, разрушивший мою жизнь. Я ненавижу Эндрю. Каждый день я мечтаю, чтобы он умер до этого. Чтобы я смог убить его. Задушить его страх, ненависть и слабость.

Я закрываю дверь на кухню.

– То, что я тебе сказал, останется между нами.

Чарли складывает руки на груди.

– Роберт, я не…

Я набрасываюсь на него, возможно, прежде чем кто-то из нас понимает, что я собираюсь это сделать. Но это приносит облегчение: я даю волю гневу, который превратился в кипяток, чувствуя почти непроизвольную потребность что-то сделать с этим. Я хватаю Чарли за рубашку, сгребаю ее в кулак и притягиваю его к себе.

– Если ты когда-нибудь откроешь кому-нибудь мое настоящее имя или перескажешь то, что я тебе рассказал…

– Дело мужчины – это его дело, и ничье больше, – хрипит Чарли, его лицо и шея становятся отвратительно синюшными. Он пытается разжать мои пальцы, но я лишь крепче сжимаю их, наклоняясь так близко, что вижу брызги своей слюны на его щеке.

– Если ты кому-нибудь расскажешь, я убью тебя, Чарли.

И затем, понимая, что говорю это всерьез, понимая, что во мне кипит яд – стыд, бурлящая ярость, – я отпускаю его.

Он, пошатываясь, отходит от меня, хватает плащ, идет в прихожую и открывает входную дверь. Оборачивается только тогда, когда уже стоит на середине дорожки, ветер развевает его волосы. И ярость в его глазах вполне может сравниться