Шрифт:
Закладка:
– Я не могу понять, когда женщина с небритыми ногами, – говорит Саша и тушит сигаретный окурок в маленькой синей кофейной чашке. Еще одна такая же чашка стоит на столе, за которым сидят остальные. – Ну то есть я не осуждаю и вообще это не мое дело, конечно, но мне бы такая девушка не понравилась просто на физическом уровне, ничего не могу поделать.
Можно подумать, ты бы ей понравился.
– Да, я вот тоже. Мне кажется, это какой-то глупый протест, – говорит Витя. – Непонятно, против чего.
– А мне, кажется, понятно, – говорит Антон. – Ну, то есть мне тоже внешне не нравится, как это выглядит, но как идея это же хорошо: заявление, что никто не должен ничему соответствовать, выполнять требования.
Таня молча сидит с ногами на стуле и читает что-то в телефоне.
– Ну это же не требования, – говорит Саша. – В моем понимании это просто гигиена и ухоженность. Девушка с небритыми ногами выглядит неухоженной.
Ты же не бреешь ноги, получается, ты и неухоженный, и негигиеничный.
– А у меня преподавательница с кафедры русской речи всегда ходит с небритыми ногами и в тонких колготках, – тихо говорит Алёна. – И мне, наверное, тоже, с одной стороны, кажется, что это выглядит некрасиво, если просто смотреть. Но она какая-то такая крутая в целом и так свободно разговаривает, и она же явно понимает прекрасно, как она выглядит и как на нее будут смотреть, – и выбирает таким образом что-то заявить. Вот все это в целом заставляет ею восхищаться.
– Ну можно восхищаться, но на свидание я бы ее не пригласил, – говорит Витя. – Сколько ей лет, кстати?
– Не знаю, сильно старше нас.
– Ну тем более.
Она бы и не пошла на свидание с тобой, дураком, даже если бы ей было восемнадцать.
Потом начали обсуждать учебу и работу, потом бывших. Саша сказал, что его бывшая сожгла его вещи на балконе.
– Но ничего важного там не было, одни футболки какие-то. Хорошо, что я паспорт забрал.
– А у меня предыдущая девушка – одноклассница Тани, и она ее заблокировала во всех соцсетях, конечно, – говорит Витя. Таня хмыкает, но не отрывает взгляд от телефона.
Та, которая была до этого, добавляет он, занималась бальными танцами, и у нее была очень странная собака – лабрадудель. Вите каждый раз было смешно произносить это слово. И даже думать его смешно. Таня рассказывает, что у нее двое бывших, один учился на психолога, другой на экономиста, и они иногда заходили в общагу к тому, который экономист. Антон – что его бывшая водила бесплатно на концерты, потому что ее мама руководила главным клубом в городе, но не в Питере, конечно, а там, дома. Осталась только Алёна.
– А у меня нет бывших, извините, – говорит она.
– Чем же ты занималась тогда? – спрашивает Витя с искренним удивлением, без тени осуждения.
– Училась, книжки читала. Можно подумать, нечего больше делать.
Что я делала? Читала, читала, читала книжки, лежа на даче. Очень хотела, чтобы меня кто-то любил. Терпела боль от каких-то взглядов, от замечаний людей на улице, от того, что не с кем было поговорить. Старалась просто смотреть. Казалось, что все вокруг очень больно и надо просто смотреть и терпеть, но очень хотелось, чтоб меня обняли и любили.
* * *
Через пару часов, совсем поздним вечером, Витя и Саша уезжают в клуб. Таня уходит в свою комнату. Антон и Алёна сидят на кухне, Алёна придерживает рукой открытую книгу, которая лежит.
– А что ты читаешь сейчас? – спрашивает Антон, допивая чай.
– Это из списка литературы, который надо до Нового года закончить. У нас там сейчас первая половина двадцатого века в русской литературе. Там от каждой книжки хочется прыгнуть с моста, даже как-то не очень понятно почему. Одна книжка там про смерть Фрунзе, и не то чтобы жалко Фрунзе, я даже не помню, что он делал, мы на истории не проходили. Но почему-то с моста все равно от нее хочется прыгнуть.
– Можно? – спрашивает Антон, протягивая руку. Алёна кивает.
Он открывает книгу на странице, где у Алёны лежит закладка, и читает вслух: «А больной, оставшись один, продолжал ходить из угла в угол камеры. Ему принесли чай; он, не присаживаясь, в два приема опорожнил большую кружку и почти в одно мгновение съел большой кусок белого хлеба.
– Пожалуйте взвеситься, – сказал фельдшер, трогая его за плечо.
Они прошли в докторский кабинет; больной сам встал на платформу небольших десятичных весов: фельдшер, взвесив его, отметил в книге против его имени 109 фунтов. На другой день было 107, на третий 106.
– Если так пойдет дальше, он не выживет, – сказал доктор и приказал кормить его как можно лучше».
– Да-а-а-а-а, – говорит Антон. – В принципе, понятно.
– Ага. От этих книг такое чувство, что я в накуренной комнате пересидела.
– Ну это, кстати, так и есть, – отвечает Антон. – И еще есть уже хочется, а у нас ничего не осталось.
– Давай я схожу, проветрюсь, – говорит Алёна, встает и идет прямо в коридор надевать сапоги.
– Ты прямо так в магазин пойдешь? – говорит Антон. – Очень же холодно, а ты без колготок даже.
– Я ненадолго. И это длинная юбка. – Алёна кружится в коридоре в красивой голубой юбке с цветами. – Просто накину пуховик сверху, это пятнадцать минут. Что-то еще купить, кроме пельменей?
– Еще чай, а так ничего больше. Может, что-то к чаю, если сама хочешь.
Алёна выходит на улицу. Дом на Тринадцатой линии Васильевского острова, когда холодно, кажется, что очень далеко от метро. Несмотря на холод, она не спешит: сначала осторожно ступает с бетонной ступеньки в снег, который кажется оранжевым от света фонарей в вечернем городе, потом идет вперед, робко пританцовывая. Хочется снять обувь и кружиться в снегу, но страшно.
Она оглядывается назад, и на небольшом расстоянии их дом кажется кукольным, игрушечным, но в то же время очень старым, печальным и неблагополучным. Он не был ни нарядным или изысканным, как дома в центре, ни свежим и аккуратным, как новостройки на окраинах. Он как будто склонялся к земле.
Он грустно кивает мне и говорит, мол, мне жаль, мне нелегко тоже от этих клопов, у меня от них чешутся стены. И снег, и сосульки на крыше в несколько метров длиной тоже тянут меня к земле. Я вообще-то даже выгляжу точно как во времена революций, войн и блокады, которые я в этом
