городе пережил, на мне даже вывесок нет. Мои соседи-дома как-то все это переварили, стали жить дальше, в них открылись какие-то магазины, кто-то вообще с капитальным ремонтом. На них написано: «Продукты» или «Торговый центр». А я какой-то такой же, как тогда, серо-желтый, очень усталый. Ты же была у меня на крыше, видела, сколько там лежит снега, нелегко нести на себе столько снега. Меня никто не отремонтирует, потому что я не какое-то культурное достояние. Ты вот видишь во мне усталое благородство и красоту, но даже ты, когда топчешься по моей скользкой крыше и держишься рукой за обледеневшие провода, не очень-то уважительно ко мне относишься, мне ведь тяжело и неспокойно от этого.

В магазине Алёна берет корзинку, кладет в нее пачку пельменей, упаковку чая в пакетиках. Потом проверяет, сколько в кошельке денег. И очень быстро, как спортсмен на эстафете, явно хорошо ориентируясь в торговом зале, кидает в корзинку еще упаковку из двух булочек «Калинка» с творожной начинкой и двухсотграммовую упаковку молочного коктейля с трубочкой. Потом выходит из магазина, стоит минуту на улице и заходит в него снова. Покупает еще батончик «Твикс». По дороге домой она съедает булки и «Твикс» прямо на улице и запивает коктейлем. Снег уже набился в сапоги и жжет голые ноги. Перед тем как зайти в парадную, она проверяет, чтобы в пакете с продуктами не осталось оберток от булок или батончика. Поднимается в квартиру, ставит пакет на стул возле кухни, где сидел Саша, и сразу быстрым шагом идет в туалет.

Когда она возвращается минут через 15 с красным лицом и немного опухшими глазами, Антон сидит на кухне с магазинным чеком в руках.

– Ты столько сладкого купила, – говорит он с удивлением, без осуждения, – а в пакете его нет.

Забыла выбросить чек.

У Алёны стучит в ушах кровь. Она стоит и не может пошевелиться. Ее снова тошнит – желудок как будто поднимается к горлу. Сердцебиение становится громким и учащается. Она чувствует сильный холод и начинает дрожать, но по всему телу выступает пот. В голове пусто: никакой ответ не придумывается.

– Ой, я, наверное, булки на кассе забыла. Думала на завтрак взять, – слышит она собственный голос.

«Твикса» там нет, он в отдельном чеке, в кармане пуховика. В отдельном чеке, в кармане пуховика. Там только булка и еще что-то.

Антону на самом деле не очень-то это и интересно, он сразу забывает, что спросил.

– Я пельмени сварил, хочешь?

– Нет, не хочу. И спать тоже еще не хочется.

– Давай тогда еще одну серию сегодня посмотрим, у нас три осталось.

– Давай, да.

Еще через час с небольшим, уже лежа, Антон проводит рукой по подлокотнику разложенного дивана. Наполовину встает, нашаривает в кармане висящих на стуле джинсов зажигалку, щелкает ею возле подлокотника.

– Клоп, – поясняет он открывшей глаза Алёне.

– Жуть, – говорит она.

– Я вызову завтра службу, родители прислали денег. А у тебя их никогда раньше не было дома?

– Кого, клопов? Нет, только муравьи были.

– А у меня были клопы, и я почему-то боялся маме о них сказать.

– Что, она будет ругаться?

– Нет, она на меня не ругалась особо. Просто я в основном жил с папой, и, когда мама была рядом, я всегда боялся, что, если что-то будет не так, она уйдет просто.

Алёна просовывает руку под голову Антона.

– А я в детстве часто вечерами вот так лежала и смотрела в потолок и иногда молилась, – говорит Алёна. – Там куски штукатурки откалывались и получались узоры, которые можно рассматривать. Совсем же темно не бывает, их все равно видно. Я уже не помню, что представляла, но у меня тогда гораздо лучше было воображение, чем сейчас. Я себе в детстве завидую, когда об этом вспоминаю: можно было взять два колпачка от ручек и в них играть, и придумывался целый мир. Сейчас я так уже не могу.

– Молилась – в смысле Богу?

– Ну да, повторяла какие-то куски молитв про себя. Да я на самом деле только первые строчки «Отче наш» знала, больше ничего. Но даже вот буквально несколько лет назад так делала, лет до пятнадцати.

– А о чем молилась?

– Да о ерунде всякой, учиться хорошо.

Похудеть и быть красивой. Чтобы все меня любили. Чтобы мама меня любила. Ничего не чувствовать.

Антон засыпает и через пару минут начинает сопеть ровно.

Я, кажется, не понимаю, кто я и хочу ли тут быть. Я думала, так только в детстве, когда сидишь на качелях и не понимаешь, кто ты, но сейчас я хожу на работу и все равно не знаю, как понять. И хочется ничего не чувствовать. Сейчас уже никто не начнет внезапно кричать. Но жизнь как будто не двигается. Надо подумать о чем-то, чтобы уснуть. Сколько бы я хотела весить? Сейчас я вешу 46 килограммов, а Таня 44. И при этом она ест пиццу. Но зато у меня плоский живот. А если бы я весила 42 килограмма, было бы так тепло внутри. Хотя сейчас очень холодно, нос холодный и ноги не согреваются. Если весить 42 килограмма, какой будет индекс массы тела? Я читала, что с моим ростом надо весить 39, но это как-то немного странно, что ли. Но картинка была очень красивая. Если стать как эта картинка, будет тепло. А на еду можно просто смотреть или просто о ней думать. Если представить – это почти то же самое, что на самом деле, только без калорий. Что бы я съела без калорий? Макароны с сыром. Сыр бы плавился и тянулся. Жареный пирожок с рисом и яйцом. Шаверму. Только шаверму я бы пожарила на сковородке и залила яйцом, чтобы оно тоже пожарилось. Надо завтра приготовить макароны и курицу в сметанном соусе, но самой не есть. Можно даже майонеза добавить в соус, он так будет кислее и вкуснее. Главное – не пробовать, потом сложно остановиться. Или можно пожевать и выплюнуть. Но так не всегда получается. Нет, так неприятно думать. Приятно о том, что было бы, если бы в шоколадке было отрицательное число калорий. То есть столько же, но со знаком минус. Как если бы на переваривание шоколадки тратилось 500 килокалорий, а в ней самой их вообще не было…

* * *

Антон и Алёна сидят в кафе. Петербургское лето: дождя нет, но за окном темно от туч, хотя еще поздний день, не вечер. У Алёны накрашены ресницы, на