Шрифт:
Закладка:
Один раз погнали очищать каналы возле лагеря. Там работали евреи из гетто со всего мира. Стали раздавать лопаты, совки, грабли. Я занял очередь. Евреи стали переглядываться, шептаться. Поняли, кто я. Но не выдали. В 42-м в Сычевском лагере встретил летчика-героя. Его сбили. И он обгорелый полз к своим. За сто метров до цели его схватили немцы. Немец-командир показывал героя перед строем солдат как пример мужества. Я за ним ухаживал. Он сам ширинку не мог расстегнуть. Мы подружились. Был нормальный парень. Только, бывало, говорил: «Жидов убивать надо!»
В том же 42-м в Шталлаге 9-А у американцев была сладкая жизнь: играли в футбол, накачивались. Сигареты, консервы, звания. Писали и получали письма.
А нас, 150 человек, морили голодом. Я весил 46 килограмм. Приехали шведы. Красный Крест. Увидели нас – ходячих скелетов. У них ничего не дрогнуло. Знаешь, как умирают от голода? В полном сознании.
Как-то русский комендант Жорка зашел в барак. Он, чуть что, убивал лопатой. Мы все лежим. «Встать!» Все встали. Кроме меня. Подходит: «Ты чего?» «Плохо себя чувствую». «Ты откуда?». «Из Москвы». «Где жил?». «В Капельском». «А я в Орлово-Давыдовском, через дорогу». Оказалось, земляки.
Там же встретил француза-еврея из гетто, доктора наук. Он говорил по-русски. Все евреи, как один, оправдывались перед немцами. И он оправдывался. И когда его вели на расстрел, все повторял: «Я не виноват, что еврей».
Гриш, напиши про еврейку-санитарку в Вяземском лагере. Немцы ее боялись, когда вели по двору. В лагере Хайгер, возле города Циганхаим, было сто человек. Мы клали шпалы на железной дороге.
Жили в трех чистых бараках. Нам выдали старую немецкую форму времен Первой мировой войны: китель и кое-какие брюки. Почти не кормили. Подохли бы с голоду, если бы не немцы. Потрясающие ребята. Гуго-фашист, например, говорил: «Михель, я тебе кое-что принес». И протягивал бутерброд мит вурст. Между прочим, большой подвиг был с его стороны.
В 45-м лагерь Хайгер разбомбили союзники, хоть мы и вывесили красный крест. Во время бомбежки нас было пятеро на территории. Я вспомнил, что забыл карандаш в бараке. Побежал. Вернулся: воронка и четыре трупа.
Освободили американцы. Стоим возле дороги. Вдруг видим странные машины. Из машин кричат: «Рашен? Рашен!» И стали нам кидать сигареты, сигары, жратву… Одели в американскую форму, поселили в военном городке возле Ванцляра. Потом пленные стали уезжать на родину в теплушках. И началось…
Проверочные лагеря. Кого сажали, кого выпускали.
Я сел в поезд Берлин – Москва. Захожу в вагон-ресторан. Там собрались солдаты и офицеры. Все в орденах. Ехали на парад Победы. Я сказал: «Ребята, я из плена. Без документов. Привезите меня в Москву».
Все закричали: «У-р-а-а-а!»
В Москве понял, что не светит легализоваться. И опять уехал в Германию. Сел в поезд без всяких документов. Попросил проводника открыть дверь в Бресте перед проверкой. Как только поезд тронулся, запрыгнул обратно. Зашел в вагон-ресторан и всю дорогу пил.
Когда приехал в Берлин, решил искупаться в Шпрее. В воде грязь, железяки торчат. Потолкался, потолкался по городу. Понял: документов не достать.
И сел в тот же поезд Берлин – Москва. На мою американскую форму никто не обращал внимания.
Американцы у немцев ничего не брали. Грабили наши. Каждый солдат имел право на посылку. Один командир противотанковой артиллерии вез домой семь аккордеонов и сто фуражек.
Познакомился с буфетчицами из вагона-ресторана. Эти бабы тоже немцев грабили. Ходили по домам и брали, что плохо лежит. У них целый мешок денег был. Они попросили: «Миша, сделай так, чтобы мы запомнили этот день». И я спел им «Чубчик».
Вышел из поезда задолго до Москвы. Сел в электричку. И приехал в город без всякой проверки. Пошел в КГБ. Допросили. Выдали документы. Документы не годились. Борух где-то раздобыл паспорт…
Людка
Зимой 67-го я училась в Энергетическом институте. Готовилась к экзаменам. Ужасно не хотелось заниматься.
Звонит Алка: «Чего делаешь?» Говорю: «Туда-сюда… холодно». «А мы тут с Левкой. Приезжай!» Я маме наврала, что еду заниматься по физике. И рванула в Лялин переулок. Сажусь в метро в платье этом своем.
Коленки, естественно, открыты. Напротив – тетка типичная: крашенные вытравленные волосы, химическая завивка. Такая, после американской выставки. И вдруг эта «скромно, но с достоинством» начинает выливать дерьмо, что я, мол, в неприличии. Я так на нее посмотрела и говорю: «Сдвинь ноги. Заболеешь ангиной!» Мужики в вагоне заржали.
А у Левы был тогда момент простоя. Алка ему говорит: «У Людки сиськи пятый номер!» Он: «Да ты что! А ну-ка звони ей!» Вот на этой почве у нас и закрутился роман. В мае мы пошли в поход на байдарках. И Лева сделал мне предложение. Я немедленно согласилась, потому что в моей душе тоже был кризис жанра: трагическая любовь, там, всякие дела…
Пока Левина мама работала, мы кувыркались в койке. Ели яичницу. Танцевали под Фриду Баккару. Какая-то эмоция происходила. В августе поженились.
Он работал в школе. Я – в вычислительном центре. В три часа Лева был уже дома и ждал меня. Я приходила, да что там, прибегала, неслась как ненормальная. Мы играли в кости, в покер (был такой у нас заплыв). Упоение друзьями, посиделки…
Левина мама, Анна Александровна, была потрясающая женщина. Фронтовичка. Как ко мне относилась? Считала, что взяли девочку с помойки, отмыли, воспитали… В тот день его отец не пришел ночевать.
Под утро Анна Александровна подняла Леву: «С папой что-то случилось. Поехали!» Мастерская на Малой Бронной оказалась закрыта. Лева выбил окно. Влез. И увидел мертвого отца. Голого. С голой молодой любовницей. Встал возле двери и закричал крик боли: что никого не впустит. Там было печное отопление. И вот от угарного газа…
Боль потом притупилась. А на освободившееся место вышла переоценка. Восхищение его вальяжностью, свободой. А для матери это была трагедия. Разверзлась вся бездна того, что происходило. Нашла партийный билет с партийными взносами. Она и не подозревала о заработках, которые он тратил на женщин, на прогул, на прихлебателей.
Беременность моя была нежелательной. Но Лева сказал: «Не родишь, разведусь!» Что получилось, то получилось. Никакого сожаления. Потом, когда я билась в горе и
