чего от него ожидают. Он был чувствительным; однажды Хизер отметила, что он слишком глубоко обо всем задумывался. Она сказала это нежно (возможно, лишь с легчайшим оттенком раздражения), но Малькольм был уязвлен. Он почти смутился, как будто его застали за чем-то недозволенным. Хизер была во многих отношениях более мужественной, чем он, со своей прямотой и прагматизмом, со своей способностью выбрасывать ненужное из головы, просто продолжать жить. (Но когда нужно, она умела говорить искренне. Она могла сказать: «Это меня обижает» или «От этого я счастлива». Она могла сказать: «Я люблю тебя».)

Малькольм знал, что в нем много животной смелости, физической силы, которую обожал его отец. Он боролся с бурей и без жалоб работал морозными ночами, но, хотя и прожил на земле более шестидесяти лет, был уверен, что ему не хватает моральной смелости. Ему казалось, что он видит в брате мужественность, которой ему самому не хватало: Джон был сама решительность и целеустремленность в том, в чем Малькольм был слабым и неуверенным. Но Джон был маленьким и худым, и отец называл его слабаком. Малькольм знал, что это неправда, что отец перепутал их. Но вслух он этого никогда не говорил. Впрочем, это бы ничего не изменило.

Малькольм только наполовину усвоил уроки своего отца и мира, и кто же из него получился? Мужчина из кусочков, чудовище Франкенштейна, мужественность его была вся в заплатах и клочьях. И все-таки он хотел бы спросить — у кого спросить? — почему быть мужчиной обязательно значит иметь власть над кем-то. Это необходимо? Неужели нет других способов?

Боже, думал Малькольм, глядя на Томми. Это же не может продолжаться вечно. Он сказал, пытаясь оставаться спокойным:

— Томми, ты знаешь, что можешь жить здесь. Столько, сколько хочешь. Но что ты собираешься делать? Какой у тебя план? — Он сам не верил, как долго собирался с духом, чтобы спросить это.

Томми посмотрел на него.

— План? — переспросил он. — Малькольм, у меня никогда не было никакого плана.

— Я не хочу, чтобы это прозвучало…

Томми пожал плечами.

— Я обещаю, что долго не задержусь. Еще несколько дней, и все.

— Я не пытаюсь от тебя избавиться, — возразил Малькольм. — Я просто хотел бы знать… — Он запнулся.

— Что происходит у меня в голове? — закончил за него Томми.

— Что-то в этом роде.

— В основном, — ответил Томми, — я и сам этого не знаю.

КОГДА ДНЕМ РАЗДАЛСЯ ЗВОНОК В Дверь, ТОММИ был наверху у себя в комнате. Малькольм не очень удивился, увидев Фиону: из всех, кого он знал, именно она могла заявиться без предупреждения. Это не значило, что он был рад ее видеть. Он чувствовал, что разговор с Фионой сегодня — это уже перебор.

— Фиона! — воскликнул он, стараясь говорить радушно, но получилось скорее истерично. — Вот так приятный сюрприз.

Она с необычной для себя нерешительностью стояла в дверях.

— Томми дома?

— Он наверху. Спит, наверное. Я бы не стал его будить. — Он подумал о темных кругах под глазами у Томми.

— Нет, — качнула головой Фиона. — Не буди его. Наконец она решилась и переступила порог.

— Чашечку чая?

— Да, спасибо.

Она проследовала за ним на кухню, и некоторое время они вели ходульные беседы о погоде и о спине Гэвина, которая опять разболелась.

Малькольм начал догадываться, что Фиона хочет сказать что-то особенное. В ее поведении была какая-то странность, она вела себя более принужденно и неловко, чем обычно. Но он ума не мог приложить, в чем тут может быть дело.

И все-таки она никак не могла перейти к сути, даже когда он вручил ей кружку чая и провел в гостиную.

— Тебе тепло? — спросил он. Воздух был прохладным. Он вспомнил, что сегодня первый день ноября. — Разжечь камин?

— Нет, не утруждайся из-за меня. — Она расправила толстый шерстяной кардиган, и некоторая театральность этого жеста раздражила Малькольма.

— Я разожгу, — решил он. — И Томми будет лучше, когда он спустится.

Теперь хотя бы есть чем занять руки, и он может повернуться к ней спиной, пока кладет в камин дрова и разжигает щепки в середине.

Когда Малькольм сидел на пятках, наблюдая за своим творением — язычками оранжевого пламени, лизавшими края больших поленьев, — Фиона все-таки начала:

— Вообще-то, Малькольм, я хочу с тобой кое о чем поговорить.

Моя спина к твоим услугам, мысленно произнес Малькольм. По крайней мере, так Фиона смогла разродиться.

Он осторожно обернулся к ней.

— Вот как?

— Про Томми.

И тут Малькольм почувствовал себя на оборонительном рубеже. Он сам удивился своей реакции. Инстинктивно он хотел бы тут же закончить беседу. Но это, конечно, было невозможно. И у него не было ни малейшего представления, что может сказать Фиона, так что откуда эта настоятельная потребность закрыть собой Томми? Скорее всего, она просто собирается пригласить его работать в магазин.

Он неуклюже встал и пошел к своему любимому креслу, стоявшему напротив дивана, где сидела Фиона.

— В чем дело, Фиона?

Под его взглядом она снова смутилась.

— Мне довольно трудно с тобой об этом говорить. Я бы ничего не сказала, если бы не чувствовала, что должна. Ты понимаешь, Малькольм?

Говори же, думал он. Он не собирался ей помогать. Столкнувшись с его молчанием, Фиона нервно вертела в руках кружку.

— Ты знаешь, — продолжала она, — я говорю с тобой исключительно по-дружески. Мы так давно знакомы.

— Ну.

— Что ж… вот какое дело. Некоторые тут беспокоятся.

— Беспокоятся? — переспросил Малькольм, стараясь говорить нейтральным голосом.

— О Томми. О том, что он сюда приехал. О его… поведении.

— Каком поведении? — удивился Малькольм.

— Никто не спорит, что у него были ужасные испытания, — Фиона говорила теперь с большей охотой. — Никто не должен проходить через то, что ему пришлось пройти. И поэтому неудивительно, что после всего этого он чуток… — Малькольму очень хотелось что-нибудь сказать, но он изо всех сил сдерживался. — Неуравновешенный, — наконец закончила Фиона.

— В каком смысле «неуравновешенный»? — холодно спросил Малькольм. — Я ничего такого не замечал.

— Ты видел, как он себя вел в тот вечер. У нас дома. Ты видел, какой он был злой, Малькольм. Ты не можешь утверждать, что не видел.

— Конечно, я видел, — согласился Малькольм. — И не был удивлен. Разумеется, он злой. — Он был поражен тем, насколько сам разозлился. — Он всю жизнь будет злой. С этим ему придется жить.

— И потом, его поведение прошлым вечером, — продолжала Фиона.

Тут Малькольм растерялся:

— Что ты имеешь в виду?

— Ты знаешь, он гулял очень поздно.

— Я не думаю, что в этом есть что-то особенно ненормальное, Фиона, — возразил Малькольм, стараясь смягчить тон. — Я