отыскать на нем четыре страны, по первым буквам названий которых Мессингу необходимо было сложить слово. Если оно окажется именем, попросить охранника в коридоре пригласить обладателя этого имени.

Это было последнее задание. Вольф исполнил его на «ура» – отыскал Великобританию, Австрию, Ливан, Японию. Не удивляйтесь, глобус изображал состояние дел на 1936 год, и все территориальные приобретения Гитлера были скупо помечены цветным карандашом. Когда Валентина Истомина вошла в комнату и удивленно глянула на хозяина, тот радостно замахал на нее рукой с зажатой в ней трубкой:

– Ступай, Валентина. Это наш гость вызвал тебя, чтобы ты сытно накормила его.

На лице Валентины не проступило ни капли удивления.

Она пригласила:

– Прошу за мной, Вольф Григорьевич.

Затем полусонного, обессилевшего до предела Мессинга, усадили в машину и отвезли в гостиницу «Москва», где он проспал всю ночь и весь следующий день.

Проснулся под вечер, когда на Москву легла прозрачная послезакатная мгла.

Вольф подошел к окну, распахнул его.

Над городом угасало чистое весеннее небо, только на западе, где когда-то жила Ханни, собирались черные тучи. В воздухе пахло грозой. В сумерках рубиновый свет кремлевских звезд завораживал, подобно голосу зовущего в ночи. Эти маяки внушали уверенность в завтрашнем дне, бодрость и оптимизм, призывали «влиться», «примкнуть», «встать в строй». И хотя Вольф постарался ни на йоту не уменьшить дистанцию между собой и миром, частичка той уверенности передалась и ему.

Он вспомнил все. Пересчитал все обиды и разочарования, скомкал всю горечь пережитого, с которой крепко сжился за эти годы, и усилием воли выдохнул их в радостно сумеречное московское небо.

Он вспомнил Ханни.

Вольф поделился с ней радостью: вот она, страна твоей мечты. Твой Вольфи добрался сюда, его поселили на четырнадцатом этаже, его будут обучать коммунизму. Другое дело, что твой бывший любовник, друг и попутчик до сих пор не мог понять, радоваться ему или плакать?

Что обещала Мессингу Москва? Место в строю? Чувство локтя, а в перспективе возможность принять участие в грандиозном эксперименте, неизбежность которого он ощутил на собственной шкуре? Но и здесь все было не так просто. Эксперимент экспериментом, но Вольф не мог отделаться от надоедливого, с горчинкой, привкуса, что этот таинственный город (как, впрочем, и вся страна мечты) только и ждал момента, чтобы изменить ему. Чтобы уверенно чувствовать себя в Москве, он должен изменить себе. Или себя, что, по сути, было одно и то же.

Из гостиничного окна необъятное советское штетеле, в котором была прописана мечта, предстало перед Мессингом раскинувшимся под ногами бесконечным лабиринтом городских улиц. Стены домов были увешаны бесчисленными плакатами, даже на фасаде гостиницы был натянуто полотнище с «пламенным приветом» депутатам Верховного Совета, собравшимся в столице по случаю вступления в семью братских народов Карело-Финской АССР. Такого рода колдовская символика была разбросана повсюду, от Москвы до самых до окраин. Магические формулы можно было встретить по берегам рек, на паровозах, бортах грузовых автомобилей, даже на просеках в тайге, где между деревьями угадывалась усталые, тихие люди в непривычных куртках из ваты, называемых «телогрейками». Надписям не было конца, и погрузившемуся в сулонг заблудшему шнореру Мессингу они представились некими предупреждающими заклятьями, указывавшими «сюда не ходи, туда ходи».

Будущее геометрически ясно вычертило перед его умственным взором запланированную участь: ему не выбраться отсюда. В лучшем случае Вольф до самой смерти будет плутать по здешним улочкам, проспектам, гостиницам, коммунальным квартирам, паркам и скверам, по рабочим клубам и домам литераторов, художников, композиторов, офицеров и работников умственного труда. Самое большее, на что он мог здесь рассчитывать – это сохранить жизнь. Для этого следовало прежде всего отыскать согласие с самим собой, бесшабашным мальчишкой из далекого польского местечка, согласие с созвездием кремлевских звезд и только потом с необъятным небом. Каждый компонент был важен и существен, ведь начни он враждовать с кремлевскими звездами, тем более с необъятным небом, чем бы закончилось его пребывание в Стране Советов?

Но в таком случае, что есть согласие?

Кто смог бы объяснить это просто и кратко? Кто смог бы постичь его мысленно, чтобы ясно рассказать о нем?

Когда речь идет о каком-то конкретном случае, мы, конечно, понимаем, что это такое. По какому-то единичному вопросу Мессинг мог сказать: «мы договорились», «мы сошлись на том-то и том-то», но стоит только вообразить согласие как таковое, как нечто общее, безотносительное к чему-то – он начинал запинаться.

О согласии трудно рассуждать умозрительно, но как быть, когда твоя жизнь и смерть определяется мерой этого непонятного согласия с могучим «измом», ежесекундно принуждающим людей сказку сделать былью. Как принять чужое и не поступиться своим? Как сохранить дистанцию и не потерять уважение к себе? Это нелегкое испытание и для более смелых и возвышенных натур, чем пришлый паранорматик Мессинг. Здесь, в стране мечты, каждый был обязан написать хотя бы один плакат – пусть не на заборе, но хотя бы в душе. Сделать наколку на сердце. Перед Мессингом стояла трудная задача: на собственной шкуре познать цену каждого лишнего слова, легкомысленной доверчивости, невыносимую тяжесть ответственности, возложенной на тебя сильными мира сего, опасность каждого психологического опыта, но более всего отведать такой нестерпимо ядовитой отравы, как бдительность.

Это было нелегко, но… манило.

Глава III

Свой ответ на этот вопрос дал Лаврентий Павлович. Он исполнил обещание насчет посещения Лубянки. Хорошо, что эта захватывающая дух экскурсия состоялась через полтора месяца, в июне, когда Мессинг успел немного освоиться в Москве.

Неоценимую помощь в этом трудном деле Вольфу оказал писатель Виктор Финк. С Виктором Григорьевичем они познакомились на вечере в Доме литераторов, куда его пригласили спустя неделю после выступления на даче Сталина. Писатели оказались прозорливыми людьми и сразу, не в пример деятелям из Академии наук, заинтересовались способностями медиума. Их проницательность, активная жизненная позиция, заключавшаяся в умении держать нос по ветру, по-видимому, являлась лучшим ответом на заботу, какой Советская страна окружила местных инженеров человеческих душ.

За эти несколько недель Вольф заметно подковался в русском языке, обрел «статус» – то есть получил право гастролировать по Советскому Союзу. Финк помог ему заполнить анкету в гастрольном бюро[55], где в графе «происхождение», по его подсказке, Мессинг указал – «из бедной еврейской семьи». Откровенно говоря, ему очень не хотелось упоминать об этом. Какая разница, кто откуда родом! Семью Гершки Босого скорее следовало назвать «нищей», а не бедной, но Финк настоял – так надо!

В бюро Вольфа провели по первой категории. Это можно было бы считать