Шрифт:
Закладка:
Так же точно я запомнил и те слова Николая Александровича, и после этого я к нему ходил каждый день. Ведь у меня были каникулы, делать мне было нечего. А там уже два стадиона были и огромная территория института. Вскоре он уже давал мне, мальчишке, который третий год только изучал немецкий в советской школе, среди других и книгу Bethe[121] на немецком (в дальнейшем я немецкий уже знал хорошо). Он мне давал книжки на дом, и я должен был их читать и приносить по ним конспекты. Вот так я начал учиться у него еще до того, как изучал анатомию и прочее. Много лет позже я однажды встретил Николая Александровича на конференции в Институте нейрофизиологии и спросил его: «Откуда вы знали тогда, что я не подломлюсь?» Помню, он курил, покашлял, а потом ответил: «А я и не знал. И я очень рад, что вы не подломились». Вот такой он был человек, не любить его всей душой нельзя было, он был потрясающий! (Будучи много позже в Германии, я говорил с немцами, которые работают в Дортмунде в Институте физиологии труда, где он работал в 1929 году, так они до сих пор его обожают. Это был человек огромной силы, тепла и проникновения, он был провидцем вообще-то.)
Так вот, тогда, когда я пацаном на следующий день к нему пришел, он сказал: «Вас что интересует?» – «А вы не будете смеяться?» – «Нет». – «Я не понимаю, как может человек или животное без усилий двигаться». (С самого раннего возраста я боялся высоты, быстрого движения, не умел спрыгивать даже с очень невысокой опоры, был неуклюж, косоглаз от рождения, без чувства глубины и без хотя бы сносной координации – родился недоношенным.) И Николай Александрович мне ответил: «Вы знаете, наши интересы совпадают». – «Мне это правда приятно, – ответил я, – но я понимаю, что у вас очень мало свободного времени». – «У меня есть вопросы, и вы можете мне помочь на них ответить». – «Почему я?» – «Потому что мне кажется, что вас и меня мучает то же любопытство и занимают нас схожие проблемы… Так, возьмите-ка этот стакан». Я осторожненько взял стакан. Он сказал: «Очень хорошо сделано». – «Почему?» – «Потому что вы не спешите. Вы думаете, что делаете. Стараетесь не разбить. Меня именно это и интересует… Что вы видите?» – «Я вижу стакан». – «А руку свою?» – «Мне на руку нечего смотреть, я тогда стакана не увижу».
Другое воспоминание о Николае Александровиче я слышал от отца. К А. Д. Новикову, который был тогда директором ЦНИИФК, приехала группа серьезных людей, среди них и пара академиков, ведущих специалистов, кажется, по мостостроению, с задачей большой важности, которую сами они никак решить не могли, сели в кабинете и изложили свою проблему. Они слышали, что только Николай Александрович мог бы им помочь ее решить[122]. И они попросили распорядиться, чтобы его вызвали, на что Александр Дмитриевич сказал, что распоряжений профессору Бернштейну он давать не посмеет и что может только к нему сам пойти и попросить его об этом.
А что это была за задача?
Дороги и мосты, вопрос о конструкции моста в связи с определенными условиями. Николай Александрович согласился об этом подумать и дал им два решения этой задачи. На одном листочке бумаги он написал «стандартное» и, что называется, «нестандартное» решения. Как рассказывал мне отец, академики просто онемели. Им казалось это невозможным, при этом совершенно postfactum очевидным, но ведь никто до него никогда такого не мог сделать. Вот в этом был весь Николай Александрович! Врач-невролог, который мог так решать такие задачи! И. М. Гельфанд о нем сказал так: «Если бы в конце моей карьеры мне кто-нибудь сказал, что я знаю и понимаю математику так, как ее чувствовал и понимал Н. А. Бернштейн, я был бы горд и счастлив». Когда Николая Александровича хоронили в 1966‐м, то меня поразил один из венков у его гроба: «Милому Коленьке от дяди Сережи». Это было от знаменитого дяди Николая Александровича, математика Сергея Натановича Бернштейна. Он поражал даже своего дядю, и тот говорил, что он не знал о таких глубинах математики, о которых молодой совсем Коля машинально догадывался (слышал я об этом от Мики Бонгарда или от Миши Смирнова). И еще одно об этих похоронах в Институте нейрофизиологии. Тогда у гроба Николая Александровича многие из нашей группы (Гриша Орловский, Юра Аршавский, Толя Фельдман, Вадим Сафронов, Миша Беркинблит, я и другие наши) образовали живую замкнутую цепь, крепко взявшись под руки, окружили гроб, чтобы выполнить завет Николая Александровича, который незадолго до смерти сказал своим родным: «Я не хочу, чтобы к моему гробу подходил Донской». Этот человек, Дмитрий Дмитриевич Донской, многие годы работал в ЦНИИФК и был заместителем директора, когда я там работал. Он был одним из первых учеников Николая Александровича, и он публично его предал в те позорные времена гонений. Был Дмитрий Дмитриевич очень способным человеком, знающим и интересным, но вот случилось с ним такое. (Потом я о нем друзьям написал, по Есенину, «лицом к лицу не увидать лица – лишь на трибуне видно подлеца».)[123] Вообще-то жалко Дмитрия Дмитриевича, потому что он себя самого убил этим. Так вот, как только он вошел в тот зал в Институте нейрофизиологии, мы и построили нашу живую стенку вокруг гроба, и он не мог подойти, ибо сдвинуть нас было невозможно.
Когда я окончил школу, то пошел в МГПИ им. Потемкина, потому что в МГУ и два мединститута у меня не приняли документов, шел подлый 1950 год. Там же учился и Миша Беркинблит, на физмате. В 1956 году, вернувшись в Москву после работы на Сахалине, я ухитрился снова поступить в свой родной МГПИ, на этот раз уже в аспирантуру, на кафедру физиологии, где уже начинал свой второй год аспирантуры Юра Аршавский. Иногда к нам там присоединялся Марк Шик, и Миша Беркинблит занимался с нами тремя той частью математики, которой мы тогда не знали.
Хочу еще сказать о своей трагической ошибке, которая произошла в 1965 году на конференции «Кибернетика и спорт» в ГЦОЛИФК. Ее проводили
