еще ничего не было – только пришел из армии. Виноградова писала кандидатскую диссертацию, по-видимому. Был тогда первый набор аспирантов у профессора Чаклина Василия Дмитриевича – Виноградова, я, Федорова, Евдокимов и кто-то еще[118]. Это отделение было и раньше, так как Институт протезирования был организован в конце 1930‐х годов (в 1936–1937), и, по-видимому, с этого времени там существовала лаборатория биомеханики, где Зальцгебер[119] с тех пор была, возможно, заведующей. Когда Гурфинкель пришел туда, возвратившись из Германии, он занимался протезированием больных с особым коленным шарниром, чтобы человек мог ходить и не приподниматься на одной ноге, когда переносит другую ногу. И он довольно быстро с помощью этой лаборатории, где записывался акт ходьбы в этом протезе и с другими протезами, написал кандидатскую диссертацию[120]. Тамара Виноградова позже стала там работать. Регистрирующая аппаратура была с лампочками, которые устанавливались на суставе, и с фотографиями – аппаратура Бернштейна, но когда появились в лаборатории такие, как Смолянский, Якобсон и др., то они привнесли много нового в работу института, ибо тогда они сделали стабилометрию. Это была докторская диссертация Гурфинкеля – устойчивость стояния. Появились условия для объективного определения нагрузки, платформы позволили регистрировать перекат, толчок при ходьбе – не по лампочкам, а по объективной записи динамики…

Мирский Миха

(р. 03.12.1931, Каунас, Республика Литва)

«Миха Мирский в 1934 году, по переезде в СССР, стал на время жизни в нем Михаилом Львовичем Мирским. Окончил в 1954 году факультет естествознания МГПИ им. В. П. Потемкина, преподавал в средней школе и в пединституте в Южно-Сахалинске, а в 1956‐м был принят в аспирантуру МГПИ по кафедре физиологии человека и животных (заведовал ею тогда А. Н. Кабанов). С 1959 года работал физиологом в олимпийских и сборных командах СССР. С 1965‐го по 1970‐й работал в лаборатории В. С. Гурфинкеля в Институте биофизики и в ИППИ АН СССР, затем на факультете психологии МГУ, специализируясь в изучении способов решения двигательных задач на точность. В 1973 году эмигрировал в Израиль, где вел исследования и во время службы в армии. В 1978‐м М. Мирский избран по рекомендации д-ра Альбрехта Штрупплера на работу по фонду Гумбольдта в его клинике в Техническом университете г. Мюнхена. В 1979 году зачислен как гостевой профессор на факультет кинезиологии Университета Калифорнии в Лос-Анджелесе. С начала 80‐х занимается восстановлением движений у больных, начав с ветеранов войн США, оканчивает школу физиотерапии в Лос-Анджелесе, продолжает лечить пациентов, в том числе и в Германии (2010–2013), где ему, как до того и в США, был выдан диплом физиотерапевта, и лечит и поныне, но теперь уже бесплатно. Работает уже более 18 последних лет медицинским переводчиком, живет в Сиэтле» (краткое жизнеописание Михи, написанное им самим).

С Мишей Мирским, как его звали в нашей лаборатории, я познакомилась в 1998 году на Бернштейновской конференции в США, в Penn State University. На конференцию мы с дочкой приехали из Бразилии, где я в то время работала, и после теплой и душевной Бразилии в Америке нам было «холодновато», но на конференции количество русских зашкаливало, и все «потеплело». Мы сидели рядом с Михой и его женой, когда Миха мне сказал: «Приятно познакомиться! Ведь мы из одной лаборатории в Москве!» Прошло около 15 лет, и когда я стала собирать интервью о Николае Александровиче, то выяснилось, что отец Мирского работал с Бернштейном. Я стала просить Миху по электронной почте об интервью, но он менял города, страны и был неуловим. Увы, прошло несколько лет, пока я, видимо, стала вновь ассоциироваться у Михи с его родной лабораторией Виктора Семеновича Гурфинкеля… Тогда-то и состоялось это интервью по телефону.

Интервью 2014 года

Я был привезен в Москву из Каунаса, из маленькой и тогда вполне буржуазной Литвы, в конце 1934 года, когда мне уже исполнилось три года. Отцу моему, Льву Моисеевичу Мирскому, европейскому авторитету тех времен по науке о движениях, в особенности теории и методике физического воспитания, выделили квартиру в доме № 18 по улице Казакова. Там мы и жили до эвакуации в 1941 году (и в нее же вернулись в 1943‐м) на территории сразу двух институтов физкультуры – учебного и научно-исследовательского (ЦНИИФК). Круглая арка у входа в ЦНИИФК была на расстоянии примерно 100 метров от моего окошка. Николай Александрович Бернштейн, или, как я его тогда звал, «дядя Коля», запомнился мне раньше и ярче других знакомых моего отца и мамы. Думаю, что впервые он появился у нас до 1937 года. Мама хорошо играла на рояле, а главное – была машинисткой высшего класса. Еще с каунасских дней у нее была пишущая машинка с латинским шрифтом, и она охотно, играючи и без единой ошибки впечатывала для Николая Александровича иностранные ссылки в списки литературы. Я хорошо запомнил тогдашнего дядю Колю – изумительно красивого и доброго человека. Осознанные же мои впечатления о нем относятся к осени 1943-го, когда мы вернулись в Москву и я пошел в пятый класс. Летом 1944‐го я зашел в ЦНИИФК, разыскивая отца. Не найдя его, я постучал в дверь соседней лаборатории, и мне открыл Николай Александрович. Я спросил: «Дядя Коля, вы Батю моего не видали?» Друзья звали моего отца Батей. Николай Александрович внимательно так посмотрел на меня, чуть помедлил и сказал: «Батюшку вашего сегодня чести видеть я не имел». Так он говорил со мной, 12-летним пацаном, очень внимательно смотрел на меня и тут же взглянул на часы, так что я почувствовал, что он торопится, и потом он добавил: «Может, у доктора завтра будет время? А то сейчас мне очень некогда». Я даже оглянулся, не понимая, какого это доктора он имеет в виду, но никого за моей спиной не было, и тогда я понял, что это обо мне он вот так говорил, по-старинному, в третьем лице. Вот так он говорил с любым, не играя, просто так чувствовал, и говорил со всеми одинаково, с полным уважением к любому. Я сказал: «Дядя Коля, у меня теперь каникулы». Он ответил: «Я сейчас очень занят, приходите ко мне завтра, и здесь лучше называть меня по имени и отчеству. Завтра в час дня я тут буду». – «Хорошо, я прибегу». И ясно же, я на следующий день к нему именно прибежал, мне все это было дико интересно.

Я хочу здесь подчеркнуть, что благодаря моей особенности точно запоминать какое-то событие я хорошо помню эти его слова, обращенные ко мне, выражение его лица. Например, в 2005‐м я в точности припомнил, что сказал Гельфанд после смерти Миши Цетлина, хотя это было