то улавливаю шуршание шагов позади меня. Я оборачиваюсь.

Это консьержка, снова выходит из тени. Я пытаюсь отступить в сторону, и когда мой каблук звенит о металл, осознаю, что уже прижата спиной к воротам. Она на голову ниже меня – а я отнюдь не высокая, – но есть что-то угрожающее в том, как близко она находится.

– Oui? – спрашиваю я. – В чем дело?

– Мне нужно тебе кое-что сказать, – шипит она. И поднимает взгляд на дом. Она напоминает мне маленького зверька, принюхивающегося в поисках хищника. Я слежу за ее взглядом – она смотрит вверх. Большинство окон – темные стекла, отражающие свет уличных фонарей через дорогу. Наверху, в пентхаусе, горит только одно окно. Не видно, чтобы кто-нибудь наблюдал за нами – я уверена, она проверяет именно это, – но я не думаю, что если бы они следили, то она обязательно заметила бы их.

Внезапно она протягивает мне руку. Это такое резкое, жесткое движение, что на долю секунды мне кажется, что она собирается меня ударить. У меня нет времени отступать, все происходит слишком быстро. Но вместо этого она хватает меня за запястье когтистой рукой. Ее хватка на удивление сильна; она обжигает.

– Что вы делаете? – спрашиваю я.

– Просто иди, – говорит она мне. И так твердо, что я не смею ее ослушаться. – Пойдем со мной, сейчас же.

Я опаздываю на встречу с Тео, но он может подождать. Это кажется важным. Я бреду за ней через двор к ее маленькой будке. Она двигается быстро, ссутулившись, как человек, пытающийся спрятаться от ливня. Я чувствую себя ребенком из сказки, которого везут в хижину ведьмы в лесу. Она еще несколько раз глядит на дом, нет ли каких-нибудь свидетелей поблизости. Но похоже, она решила, что стоит рискнуть.

Затем она открывает дверь и впускает меня. Изнутри он еще меньше, чем кажется снаружи. В крошечное пространство втсинуто все, что могло поместиться. Есть выдвижная кровать, сейчас сложена, иначе нам бы было негде стоять; умывальник; крошечная старинная кухонная плита. Справа от меня находится занавеска, которая, я полагаю, ведет в уборную – просто потому что ей больше негде быть.

Здесь почти пугающе чисто, каждая поверхность вычищена до блеска. Пахнет отбеливателем и моющим средством – ничего необычного. Ничего меньшего от этой женщины я не ожидала. И все же, чистота, опрятность, маленькая ваза с цветами как-то еще сильнее отягощают это место. Небольшой беспорядок отвлек бы от здешней тесноты или пятен сырости на потолке, которые, я абсолютно уверена, невозможно оттереть. В свое время я бывала в разных дырах, но этой каморке нет равных. И каково это, должно быть, жить в крошечной лачуге, окруженной роскошью многоквартирного дома? Каково это – жить в такой нищете?

Неудивительно, что она ненавидела меня, попавшую сюда случайно, чтобы поселиться на третьем этаже. Если бы она только знала, насколько я не вписываюсь в это место, насколько я больше похожа не нее, чем на них. Но я не должна показывать свою жалость: это было бы худшим оскорблением из всех возможных.

У меня сложилось впечатление, что она, вероятно, очень гордый человек.

Над крошечным обеденным столом несколько выцветших фотографий, приколотых к стене. Маленькая девочка, сидящая на коленях у женщины. Пейзаж за ними выглядит жарким и пыльным; пальмы на заднем плане. Перед женщиной стоит стакан с чем-то похожим на чай, с серебряной ручкой. На следующем фото девушка. Стройная, темноволосая, темноглазая. Может быть, восемнадцати или девятнадцати лет. Фотография не новая: она уже вся выцвела и расплылась. Но в то же время, довольно свежая, чтобы принадлежать старухе. Это явно любимый человек. Почему-то невозможно представить, что у этой пожилой женщины есть семья или прошлое вдали от этого места. Невозможно даже представить, что когда-то она была молодой. Как будто она всегда была здесь. Как будто она была частью самого дома.

– Она потрясающая, – говорю я. – Та девушка на стене. Кто она?

Наступает долгое молчание, такое долгое, что я начинаю гадать, может она меня не поняла. И наконец своим скрипучим голосом она произносит:

– Моя дочь.

– Вау. – Я опять смотрю на фотографию ее дочери. Трудно что-то разглядеть за морщинами, опухшими лодыжками, когтистыми руками – но, может быть, я все-таки увижу и в консьержке тень красоты.

Она откашливается:

– Vous devez arrêter, – внезапно рявкает она, прерывая мои мысли. Ты должна остановиться.

– Что вы имеете в виду? – спрашиваю я. – Прекратить что? – Я наклоняюсь вперед. Может, она сможет мне что-нибудь рассказать.

– Все твои вопросы, – говорит она. – Все твои… поиски. Ты только создаешь себе проблемы. Сейчас ты не можешь помочь своему брату. Ты должна понимать, что…

– О чем вы? – спрашиваю я. По спине пробежал холодок. – Что вы имеете в виду, говоря, что я не могу сейчас помочь своему брату?

Она просто качает головой.

– Есть вещи, которые ты не поймешь. Но я видела их собственными глазами. Я все вижу.

– Что? – спрашиваю я ее. – Что вы видели?

Она не отвечает. Вместо этого она просто качает головой.

– Я пытаюсь помочь тебе, девочка. Я пыталась с самого начала. Неужели ты не понимаешь? Если ты сообразишь, что для тебя так будет лучше, ты остановишься. И уйдешь отсюда. Без оглядки.

СОФИ

Пентхаус

Раздается стук в дверь. Я открываю и вижу Мими.

– Мамочка, – начинает она. Она произносит это слово точно так же, как в детстве.

– В чем дело, ma petite[80]? – мягко спрашиваю я. Другим я кажусь холодной. Но любовь, которую я испытываю к своей дочери – попробуйте найти хоть что-то похожее.

– Мамочка, мне страшно.

– Ш-ш-ш. – Я шагаю вперед и обнимаю ее. Притягиваю ближе к себе, чувствуя под ладонями хрупкие бугорки ее лопаток. Кажется, столько времени прошло с тех пор, как я держала ее так, когда она, будучи ребенком, позволяла мне так ее держать. Какое-то время я думала, что, уже не сделаю этого снова. Не услышу ее «Мамочка». Ощущение такого же чуда, как и тогда, когда я впервые услышала, как она произнесла это слово.

Я всегда чувствовала, что она больше принадлежит мне, чем Жаку. Что, полагаю, разумно: потому что в некотором смысле она была для меня величайшим его подарком, гораздо более ценным, чем любая бриллиантовая брошь или изумрудный браслет. Кое-что – кое-кто, – кого я могла любить безусловно.

Однажды вечером – примерно через неделю после той ночи, когда я постучала в дверь Бенджамина Дэниелса, – Жак ненадолго вернулся домой к ужину. Я подала ему вынутый из духовки лотарингский пирог из булочной.

Все было так, как обычно. Все шло по своей привычной схеме. За исключением