Здесь же, когда Заблоцкий промямлил, что избил Клюсевича, Павловский повернулся к нему спиной и принялся вслух гадать, зачем он это сделал? Должно быть, ему плохо во взводе связи, хочется послужить в четвертой или, предположим, в седьмой роте.

Заблоцкий, весь похолодев, слушал, как Павловский советуется со взводом, как с ним быть и почему он все-таки их опозорил?

— Потому что, разрешите доложить, мы за одной бабой ухаживаем, — не выдержал Заблоцкий, — и он ей купил лимонаду!

— Лимонаду! Прекрасно… Нет того, чтобы посоветоваться с кем-нибудь толковым, как к вдове подъехать, нет, он сразу в драку! Позор… Наказать его, что ли?

Павловский думал-думал, затем подошел к Заблоцкому вплотную, прижал животом.

— Нет, — сказал он медленно и внятно, — я тебя наказывать не буду. Если ты солдат, то сам определишь себе наказание! Ведь труса и бесчестного человека ничего не проймет!

И, вконец обалделого, оставил его со взводом.

Это было худшее из наказаний. Заблоцкий видел вокруг себя злые взгляды, слышал разговоры, что прапорщик ужасно расстроен, что из-за одного скота столько шума — из-за одного, который не ценит человеческого обращения.

— Заткнитесь! — заорал наконец Заблоцкий. — Ладно, буду чистить сортир!

— Пошел к черту, — отвечали ему с презрением. — Сортиром захотел отделаться.

И подбирались к тому, за что Заблоцкий судорожно цеплялся:

— А ты не бери увольнительную. Не ходи к вдове в воскресенье. Вот это будет дело! А то, подумаешь, сортир…

Конечно, в воскресенье Заблоцкий не попросил увольнительную, чистил сортир и со скрежетом зубовным смотрел, как Леон уходит в город.

Леон на этот раз взял с собой Щенсного в качестве телохранителя, потому что все мозгляки в полку бегали за этой башней и он не хотел снова подвергаться из-за нее телесным повреждениям.

В этом же доме жил капитан Потырек с семьей, и Щенсный, стоя ради Леона на вахте у палисадника, познакомился со Стасей, нянчившей капитанского ребенка, серьезной и приветливой девушкой.

С тех пор все свободное время после отбоя они проводили там: Леон со вдовой внутри, а Щенсный большей частью ворковал у забора и вскоре заметил, что к жене капитана ходит поручик Снегоцкий, это подтвердила и Стася, добавив, что капитан очень хороший человек, но он как затхлое зерно, которого молодые курочки не клюют, а жена у него как раз молоденькая, только недавно кончила гимназию.

Поскольку Щенсный без конца торчал у забора, Снегоцкий заподозрил, что он подослан мужем или — что еще хуже — полковыми дамами, которые бойкотировали капитаншу за «жидо-масонские» настроения, то есть за запрещенный в полку журнал «Вядомости литерацке» и за разные независимые суждения.

Таким образом, Щенсный оказался впутанным в то, что потом произошло, из-за него Снегоцкий перестал бывать у капитанши и из-за него же навестил ее снова, в результате чего случилась трагедия, но это произошло уже в Румлёвке. А до этого у них был парад.

За неделю до полкового праздника Павловский напомнил:

— Ребята, вы маршировать умеете? Не забыли?

— Будьте покойны, пан прапорщик!

Они бросили телефоны, диски, световую сигнализацию. Взяв в руки свои короткие французские винтовки, начали отбивать шаг на плацу так, чтобы стрелковые роты побледнели, чтобы гедронцы и ступоши лопнули от зависти, когда связь будет на параде вышагивать за Павловским, сверкающим боевыми крестами и медалями на выпяченной груди.

Потом, когда они приехали в Румлёвку на ежегодные соревнования взводов связи всего военного округа, было то же самое: они хотели победить во что бы то ни стало. Им казалось немыслимым проиграть, имея командиром Павловского.

И победили-таки, протянули телефонную линию за пятнадцать минут двадцать три секунды, почти на две минуты быстрее других взводов! Взвод получил переходящий приз, праздновали шумно, Павловский поставил бочку пива, около которой его долго качали.

Леон получил тогда капрала, а Щенсный, как «заяц» с кабелем лучшего строительного патруля, — ефрейтора. Павловский заявил, что он должен добиться звания капрала и поступить в училище, но раньше надо смыть с себя клеймо неблагонадежности. Пусть он обязательно найдет свидетелей своего прибытия в полк, получит из дома свидетельство о нравственном поведении и письмо от ксендза Войды. Щенсный, слушая его, думал про себя: раз уж его сделали «красным», то пес с ними — он отбеливаться не будет. Но Павловскому этого говорить не стал, обещал постараться.

Жизнь в лагере текла в общем спокойно, только один раз получился скандал из-за Снегоцкого, который напился и, шатаясь, пошел саблей рубить кусты — в каждом кусте ему мерещился неприятель.

Дело было после строевых занятий, солдаты разбрелись по палаткам, некоторые пошли купаться, только Леон сидел на скамейке под деревом и читал газету. Он видел поручика, но остался сидеть, полагая, что тот в таком состоянии все равно его не заметит. Однако Снегоцкий подошел и спросил:

— Ты кто такой?

— Солдат.

— Солдат?.. А я думал — генерал!

— Это вам, пан поручик, во хмелю померещилось.

— Как ты смеешь, хам… так говорить с дежурным офицером!

— Извините, не знал. Но прошу меня не тыкать, прошу обращаться ко мне на «вы».

— Я тебя, генерала… — бормотал Снегоцкий. — Во хмелю, говоришь!.. Я тебя…

Он замахнулся саблей, но Леон присел. Клинок просвистел у него над головой, Леон нырнул в кусты, убежал на другой берег реки и там переждал до тех пор, пока поручик не откричался и не поплелся дальше.

Назавтра, по дороге на полигон, Снегоцкий, взяв Павловского под руку, пошел рядом с ним, а следом, в группе унтер-офицеров, шагал Леон во главе взвода связи.

Вдруг Снегоцкий заметил его и сказал:

— Я вчера дежурил, а этот твой капрал даже поприветствовать меня не соизволил. Развалился на скамейке и читал газету. Генерал!

Павловский рассмеялся.

— Оставь, это хороший парень.

— Но он меня оскорбил. Мне, офицеру, сказал: «Вы во хмелю!» Ты должен его наказать.

— А разве ты не был слегка под хмельком?

— Все равно, — упорствовал Снегоцкий. — Ты должен этим заняться.

И не отстал до тех пор, пока Павловский не пообещал наконец:

— Ладно-ладно, займусь сегодня же.

Все слышали эти слова, и Леон начал вечером готовиться к дисциплинарному взысканию. Но не успел он почистить сапоги, как его вызвали к Павловскому.

В палатке прапорщика сидел за столом Снегоцкий. Рядом стояла литровая бутыль, колбаса.

— Разрешите доложить, пан прапорщик…

— Дурак ты, — перебил его Павловский, указывая на складной стул рядом со Снегоцким. — Садись!

Леон сел. Снегоцкий нахохлился, уставившись взглядом на стакан, хотел отодвинуться, но Павловский подошел сзади, схватил обоих за шиворот и стукнул лбами.

— Нате вам… Нате вам, —