Оба были настолько ошарашены, что вырвались из его рук не сразу. Запыхавшийся Павловский потянулся к бутылке.

— А теперь выпейте, — сказал он, наполняя стаканы. — Выпейте, и чтобы я больше не слышал об этой дурацкой истории.

Снегоцкий встал.

— Я с капралом пить не буду.

Павловский опустил руку со стаканом, не донеся до рта. Он побагровел так, словно Снегоцкий нанес ему тяжелое оскорбление.

— С капралом офицер пить не может? — спросил он задыхаясь и засунул три пальца за давивший его воротник. — Но на фронте такой сопляк из пехотного училища может умолять капрала, чтобы тот спас его честь и замаранные штаны?!

Скверная, должно быть, история приключилась когда-то со Снегоцким, потом что он побледнел и бегающим взглядом просил Павловского замолчать, но тот уже не владел собой:

— Ты забыл, о какой Польше мы мечтали! Забыл, как обращался ко мне: гражданин капрал! Гра-жда-нин! Я думал, ты хоть что-то помнишь… Манекены, черт возьми, графья проклятые — вам еще солдаты когда-нибудь за все спасибо скажут! — Он стукнул кулаком по столу. — Нет, так нет! И дружбе конец!

— Михаил, — заговорил робко Снегоцкий, — ведь это я сгоряча… Я его вовсе… Я его…

— Его-го-го! Разгоготался! Короче: выпьешь с капралом?

— Ну, можно. Я ведь помню, ты тоже был капралом…

Снегоцкий был в сущности человек неплохой, но бездумный, как будильник. Его можно было завести, чтобы он звонил как угодно.

С тех пор, выходя из палатки Павловского, он забегал иногда во взвод поболтать с Леоном.

— Где тут у вас капрал-генерал?

Вызывая Леона, он однажды наткнулся на Щенсного, ночевавшего в той же палатке. Он, разумеется, узнал его, но сделал вид, что не может вспомнить: «Где-то я вас видел…» Щенсный подсказал ему где. «А зачем вы там простаивали?» — «Известно зачем: девушка там у меня…» Услышав это, поручик явно обрадовался. Угостил сигаретой, расспрашивал про Стасю, пожелал успеха и еще поддразнивал, чтобы окончательно удостовериться, что его действительно никто не выслеживал.

А удостоверившись, он под каким-то предлогом тут же помчался в Сувалки. Об этом, должно быть, сообщили Потыреку, и капитан двинулся следом за ним, застал поручика у себя на квартире и вышвырнул вон в полном неглиже, то есть в одном белье. Жену же не выгнал и даже помирился с ней. Стася, когда Щенсный вернулся в казармы, рассказывала, что оба супруга, сидя на кровати, горько плакали над тем, что до сих пор они не понимали друг друга и поэтому их постигло такое несчастье.

Словом, капитан жену простил, но полк — нет.

Полк ударился в амбицию и вскипел от негодования, потому что речь шла о чести мундира и о грязном белье и можно было наконец отомстить капитанше за «Вядомости литерацке», за наряды, выписываемые из столицы, и за «индюков», как однажды она обозвала офицеров.

Громче всех возмущался Ступош, председатель суда, который целую неделю допрашивал в офицерском клубе поручика, капитана с женой и посторонних лиц.

Такого перетряхивания грязного белья полк не знал за всю свою историю. Полковые дамы с утра пораньше собирались у запертой двери клуба и сплетничали так, что богини на потолке краснели от смущения. После строевых занятий к ним присоединялись мужья, буфетчик зарабатывал, как во время карнавала, и все чувствовали, что жизнь бьет ключом. А за дверью смаковали подробность за подробностью, капитанша дважды падала в обморок, ее приводили в чувство и продолжали допрашивать безо всякого стеснения.

Наконец решили, что позор необходимо смыть кровью, должна состояться дуэль второй степени. Снегоцкого поставили напротив Потырека, и капитан получил пулю в локоть, а затем перевод в другой полк, но в день отъезда капитанша пошла на то место, где происходила дуэль, к черному, опаленному молнией тополю, и там выстрелила себе в рот.

Так затравили бедную женщину ради чести мундира, эти солдафоны ужасно следили, чтобы, не дай бог, пятнышка не было, и я это в сентябре тридцать девятого Ступошу припомнил на Залещицком шоссе[19], когда он, удирая в штатском костюме, требовал у меня бензина: «А где же ваш мундир, пан полковник? (В то время он уже полком командовал.) Где ваш полк?!»

Со Ступошем у них получилась еще одна история.

Однажды в воскресенье Леон привел взвод из костела. Войдя в ворота, солдаты почувствовали себя дома, шли не в ногу, разговаривали.

Вдруг в последний момент шагах в десяти от себя Леон заметил Ступоша, притаившегося за деревом и наблюдавшего за ними.

Леон тут же скомандовал «смирно», взвод выровнял шаг, но Ступош крикнул:

— Капрал, ко мне!

Он обругал Леона за разговоры в строю, за отсутствие дисциплины и в наказание велел немедленно заняться строевой подготовкой.

Леон попробовал отделаться самым легким — бегом, и так направлял взвод, чтобы по возможности отдалиться от Ступоша. Но тот все-таки подошел, припадая на ногу, простреленную во время войны.

— Других упражнений, кроме бега, вы не знаете? А ну ложись!

Когда они выполнили команду, майор вконец рассвирепел.

— Разве так ложатся?! — орал он, заметив, что некоторые не касаются животами земли.

Он подбежал к одному и свою хромую ногу поставил ему на спину, но солдат оказался крепкий и вдавить его в грязь не удалось. Тогда Ступош крикнул:

— Слушай мою команду: ползи!

Взвод связи впервые вернулся в казарму весь в грязи. На Леона не обижались — ничего не поделаешь, майор приказал, — но все же избегали встречаться с ним взглядом. И Щенсный тогда подумал: «Значит, и мне бы пришлось по приказу Ступоша вот так же над людьми измываться? Да пропади он пропадом».

Назавтра Ступош натравил на Павловского полковника, и тот предписал взводу в наказание ночной переход по тридцатикилометровой трассе.

После отбоя прапорщик повел взвод по шоссе на Августов, но, пройдя несколько километров, свернул в лес и лесом вышел к Вигерскому озеру, недалеко от места, где в него впадает Черная Ханча.

Рядом была вырубка, кучами громоздились срезанные ветки.

— Раскладывайте костры, ребята. Здесь переночуем, лучше места нам не найти.

У огня солдаты повеселели. Готовили постели из хвороста, кипятили воду в котелках. «Маевка, — шутили они. — Чуть рановато, правда, но с горя сойдет».

Ночь была холодная и ветреная, апрельская ночь. Шумело озеро, с шумом качались на ветру черные лохматые сосны.

У второго костра, возле самой Ханчи пели, а Кароляк рассказывал вполголоса о вигерском черте, хромоногом, как Ступош, который в старину прельщал тут монахов…

— А ну-ка скажи, сынок, — спросил вдруг Павловский, полюбивший в последнее время Щенсного, — что у тебя осталось на гражданке?