Низенький, коренастый, он ногой придвигал стул к столу и, как на плаху, клал свою черную курчавую голову, с прядью ранней седины, подбородком на кулаки, поставленные столбиком друг на друга.

— Мне все безразлично, — хрипел он, вперив в Щенсного затуманенный взгляд круглых, крапчатых, как у рыси, глаз. — Студент, об этом не написано в книгах! Гляди и читай, почему мне все безразлично.

Щенсный читал в его хищных глазах страх стареющего животного.

У Сосновского был по крайней мере какой-то размах, фантазия, а эти жили как крысы, прячась под сгнившим полом, откуда нет выхода, скатываясь все ниже. То напивались мертвецки, то устраивали поножовщину, дрались по пустякам, истерично, с тоской и отчаянием.

Единственное, что Щенсный в них ценил, — это собственные, незыблемые законы и спаянность: один за всех и все за одного.

Он видел, как однажды во дворе они судили девушку за измену. На эту «динтойру»[16] поприезжали на такси даже солидные «пенсионеры», которым в жизни повезло, удалось добиться славы и денег.

Шамотульская рассказывала Щенсному, что как-то с полицейского участка прислали парламентера просить, чтобы они кого-нибудь подсунули, а то уж очень много жалоб на неповоротливость полиции. «Рецидивисты» тянули тогда жребий. Тот, кто вытащил спичку без головки, выслушал наставления Комиссара, как попасться, чтобы получить срок не больше года, и спокойно пошел на «липовое дело». Он знал, что в тюрьме свои его не оставят.

Иногда в сумерки, после удачного налета, к ним тайком пробирался переодетый представитель власти и вежливо, как полагается настоящему цуцику («цуциками» здесь называли полицейских), садился в ожидании.

— Кто там? — спрашивал спросонья лежащий лицом к стенке Комиссар.

— Вставай, — расталкивали его «пекинцы». — Вставай! Цуцик пришел за своей долей.

За подвальным окошком чередою проходили дни — морозные, ненастные, погожие.

Изредка приходили письма от родных. Щенсный отвечал, что он жив-здоров, работает, учится ремеслу, но на побывку домой не собирался. Из писем он знал, что отец хочет устроить его на «Целлюлозу», а у него и в мыслях не было оставаться рабочим.

В мастерской, на уроках, дома — за тетрадями и книгами Щенсный неутомимо продирался сквозь дебри столярного ремесла, сквозь арифметику и правописание — по следам «Человека без рук».

Компания? Развлечения? Были два парня-столяра, с которыми он сблизился, иногда китайцы, кино, прогулка и Зося.

Относительно Зоси у него уже не оставалось иллюзий. Она не для него, и он не для нее — у нее только тело горячее, а сердце… Однако без нее было б уж совсем тошно.

Они все больше отдалялись друг от друга, не находили общего языка, не были откровенны.

Щенсный в своем «Пекине» постепенно потерял в Зосиных глазах весь ореол героя. Она не делилась с ним главными своими переживаниями: как она добилась того, что замещает мать в магазине, как увлеклась теперь торговлей мебелью. Ведь ему никогда не понять, какая великолепная игра — торговля! Таракан — вот это для него в самый раз. И грамматика.

Каждый раз теперь, уходя от Щенсного, Зося в воротах доставала из сумки щетку и тряпочку и со все большим раздражением чистила заляпанную обувь.

— Хорош любовник, после которого надо столько грязи с себя счищать. Ни в ресторан с ним, ни в гости.

А Щенсный мечтал в это время о настоящей подруге, которая сумела бы разделить с ним радость и гордость от слов, сказанных недавно Бернацким.

— Вы теперь, в сущности, по математике и польскому языку на уровне выпускника семилетней школы. По математике я бы вам поставил пять, по польскому — три с плюсом. С другими предметами, как обычно у самоучки, дела обстоят хуже. Но я вам советую пойти на улицу Вольность к Добишевскому{3}. Он, правда, «красный», но в данном случае это не беда. Скажите, что вы рабочий, может быть, он вас примет в Народный университет.

— Но ведь я сейчас не рабочий.

— Неважно. Вы можете им стать. Ваша теперешняя должность — дело непрочное.

Щенсный работал в то время на складе братьев Маевских. Вежбицкий выгнал его за несколько месяцев до перевода в подмастерья, потому что Щенсный заступился за Гарстека, одного из столяров, с которым он сдружился и которого несправедливо уволили. Вежбицкому донесли, что Щенсный «подстрекает» людей, и он тотчас же с ним распрощался.

К Маевским Щенсный часто приезжал за лесоматериалами — с мастером и один. Оставшись без работы, он зашел туда на всякий случай, и его взяли помощником кладовщика. Вначале он мерил и отпускал древесину, потом его подпустили к конторским книгам, он составлял счета, выписывал накладные.

Он зарабатывал больше, чем у Вежбицкого, — сто тридцать злотых, перешел в разряд конторских служащих, мечтал о Народном университете, куда Добишевский обещал принять его с осени.

Все это было неожиданно прервано призывом в армию на действительную службу.

Зося, картинно заломив руки, выдавила из-под накрашенных тушью ресниц несколько жирных, черных слез.

Китайцы подарили ему альбомчик с огромной сосной у подножия снежной горы. За горой виднелось синее море и одинокая, причудливо изогнутая лодка.

Комиссар похлопал его по плечу.

— Держись, Студент. А на счет женщины не беспокойся, я напишу, как она себя ведет.

Шамотульская дала ему пирог и яблок в дорогу.

Щенсный пошел к Бабуре. Однажды на именины он послал ему открытку со своим адресом, но ответа не получил. Теперь ему хотелось попрощаться. И заодно пусть Бабура узнает, что Щенсный много поработал и кое-чему научился.

— Бабура? — удивилась незнакомая женщина в сторожке. — Да ведь он давно умер.

Щенсный поехал на Повонзки, на кладбище. С шапкой в руке обошел могилы, где лежали все Бабуры, вспомнил, как они жили, какую память оставили о себе. Сел на лавочку Бабуры, и ему казалось, что он слышит спокойный стариковский голос:

— Это совсем не просто — прожить жизнь человеком…

Глава двенадцатая

В Сувалки Щенсный приехал ночью, и прямо с вокзала отправился в полк, квартировавший за городом, на Августовском шоссе, в бывших царских казармах, огороженных колючей проволокой. Он слышал крики, из-за которых ему пришлось потом столько выстрадать, но шел дальше своей дорогой и смело шагнул за проволоку, с твердым намерением нести службу исправно, хотя и пришлась она чертовски некстати. Ведь перед ним открывались прекрасные перспективы: с одной стороны, должность конторщика у Маевских, с другой — Народный университет на улице Вольность; и вот, вместо всего этого — мундир, винтовка на плечо — и двадцать месяцев вычеркнуты из жизни.

У него давно уже выветрились из головы симбирские мечты