Шрифт:
Закладка:
Он познал женщину и кино. И какое из этих ощущений было сильнее — неизвестно.
В Варшаве на центральных улицах уже были звуковые кинотеатры, но на Вольской, на Холодной публика по-прежнему кричала: «Играй, лысый!», и таперы игрой на фортепьяно сопровождали приключения немых ковбоев и миллионеров.
В переполненном зале, под запотевшей крышей «Кометы» или «Маски», обнимая млеющую Зосю, Щенсный впервые увидел море и горы. Увидел негров, эскимосов и китайцев, незнакомых зверей и растения. Он был то благородным мстителем в широком сомбреро на черном резвом скакуне, то молодым лордом, жаждущим завоевать любовь бедной девушки — продавщицы магазина. Он видел трудолюбивых и добрых богачей — черт их знает, может, и в самом деле есть такие? — их изысканную жизнь, как они едят, ходят, одеваются.
Он перестал чавкать во время еды, ложку не сжимал в кулаке, а придерживал тремя пальцами. Старался, здороваясь, не гнуть поясницу, ведь достаточно, стоя прямо, кивнуть головой. А однажды, прощаясь с Зосей под фонарем, поцеловал ее так, как это делали юные красавцы в смокингах: запрокинув ее голову назад, вперив взгляд в глаза любимой, медленно приближая губы, которые, как листы сортовой фанеры, не сразу прильнут друг к другу, но, прильнув, соединятся намертво.
Зося не могла упасть в обморок, как героиня фильма, потому что на тротуаре не было узорчатой кушетки, и она лишь простонала:
— Щенсный, я с ума сойду…
Они не пропускали ни одного фильма, убегая в кино два раза в неделю. Вначале Зося порывалась платить за билеты, но у Щенсного была своя гордость, и к тому же он знал, что Зося скуповата. Еще потом будет жалеть, что потратилась на него. После нежных препирательств они решили платить по очереди: раз Щенсный, раз Зося!
В кино они всегда шли, крадучись, по безлюдной стороне Окопной улицы, вдоль ограды еврейского кладбища, где было темно и дивно пахло цветами. А возвращались, пересекая черное пространство рынка, чтобы еще раз пообниматься между рядами. Здесь пахло селедкой и лошадиной мочой, и Зося вздрагивала:
— Я боюсь.
— Чего?
— Что наши планы лопнут и все останется, как было.
…воспитанная далеко от культуры, на ее задворках, в зловонии скряжничества и косности… Она пыталась спастись, хотела бежать со мной. Это были последние человеческие импульсы мадам Червячек, прежде чем ее опутала паутина торговых дел и делишек и прочно закабалила нажива — это ясно…
Не совсем. Так это видится двадцать лет спустя, а тогда?
Ведь тогда Зося не была еще хозяйкой фирмы «Декорт». Она любила и мечтала. Пусть по образцам кухаркиных романов (откуда ей было взять другие, она же воспитывалась «на задворках культуры»!), но это все же были мечты о жизни в другом, красивом мире, с парнем диким и смелым, как дон Цибальго.
Благодаря Зосе Щенсный возмужал, обрел уверенность в себе, за работой посвистывал. Ходил легким, пружинистым шагом, и, хотя веки у него были по-прежнему слегка опущены, в темных, обведенных кругами глазах не было усталости, напротив, в них светилась вся полнота молодости и свежее властное желание. Оно прорвалось однажды вечером, по возвращении из «Маски», где показывали польский фильм о человеке без рук.
В опустевшей мастерской, глядя на выстроенные в ряд подставки для цветов, Щенсный вытянул вперед свои молодые, сильные руки.
— Если он этого добился, то я…
«Если человек без рук, — думал Щенсный, — добился богатства, любви, отлично писал ногой и даже разоружил бандитов, целясь в них из пистолета пальцами босых ног, то он, Щенсный, достигнет еще большего».
Он будет материально независим, обеспечит родных, сможет помогать людям… Надо только быть непреклонным, как тот, работать над собой без устали, учиться. Неуч ни к чему не придет, нужно образование. А он в кино не всегда успевает прочитывать титры.
Щенсный записался в библиотеку на улице Лешно. Брал книги Карла Мая, чтобы упражняться в чтении. Вначале был в восторге, но вскоре заметил, что все его романы написаны на один лад. Он попросил библиотекаршу порекомендовать ему приключенческие книги какого-нибудь другого автора. Она дала ему Джека Лондона. Этого бродягу Щенсный полюбил всем сердцем. Завел тетрадку и переписывал туда понравившиеся отрывки — на память и для упражнения в письме.
Он подолгу просиживал теперь в мастерской за письменным столиком хозяина и жег свет до часу, а то и до двух ночи. Хозяин заболел. Схватил ревматизм, попав под ливень на обратном пути из Лесной подковы, куда он ездил смотреть участок для загородного дома. Теперь он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, лежал на супружеском ложе, как маленький живой трупик. Слабым голосом отдавал приказания подмастерьям и звал Зосю обкладывать его мешочками с горячим песком.
Зося ходила раздраженная и злая. Постылый муж ныл и ворчал, требуя ухода днем и ночью. Кончились воскресные развлечения со Щенсным. Теперь она забегала к нему только на считанные, краденые минуты, да и Щенсный стал другим. Он, правда, встречал ее все той же радостной, чуть хищной улыбкой, обнажая зубы под верхней губой, над которой уже пробивались черные усики, но Зося чувствовала: Щенсный чем-то увлечен и уже не думает о ней. Она видела, что он все время читает и пишет. — Тебе это нужно для работы?
— Нет, это, видишь ли, Мартин Иден.
— Это еще кто такой?
— Знаешь, он начал совсем как я!
— А как кончил? Вот что важно.
— Я сейчас как раз переписываю конец. Всего добившись, он, дурак, взял да утопился. Ему расхотелось… Тут я не согласен!
Зося была в отчаянии: книги! Книгами он увлекается! Ну, можно ли с таким человеком шагать по жизни? Можно ли с ним открыть дело? И такого растяпу она приняла за Цибальго!
Однажды в воскресенье Зося заявила, что должна поехать в Брвинов на похороны подруги, и, оставив мужа на попечение матери, отправилась со Щенсным на Беляны[15].
Был погожий августовский день. В сосновой роще, близ Института физического воспитания, они нашли укромное место, защищенное от посторонних глаз, и там расположились загорать. Щенсный без рубашки, Зося в купальнике. Они снова были одни, близкие и ненасытные.
Зося размечталась
