Бабура был дворником в большом доходном доме. Работы было много, и Щенсный пришелся очень кстати, помогая запирать и отпирать ворота, мести двор, вывозить мусор. Бабура успевал теперь и газету почитать, и поспать после обеда. Он жил один, стряпал сам. Жена давно умерла, дети выросли: один работал землемером в Серпецком уезде, второй проходил практику на фабрике Цегельского.

Им было хорошо вместе. Бабура нашел в Щенсном помощника, а Щенсный при Бабуре отъелся, повеселел.

Но все это не давало ему ни заработка, ни специальности. Проходила неделя за неделей, Бабура говорил: «Пора, парень, пора тебе учиться ремеслу», но ничего не удавалось найти, пока наконец не подвернулось место ученика в мастерской пана Червячека, в конце улицы Лешно, недалеко от Керцеляка[12].

Они спрыскивали это дело в сторожке битых два часа: Бабура — словно пончик под белой глазурью седины, полный, с гренадерскими усами, и Червячек — щупленький, пропитанный денатуратом, прямо корнишончик, замаринованный в политуре, с табачным цветом лица и шеей, свернутой вправо, потому что с этой стороны он тридцать лет строгал доски, прежде чем стать хозяином.

Бабура хвалил Щенсного, а Червячек свою мастерскую. Договорились, что Щенсный получит ночлег, харч и поначалу два злотых в неделю, а там видно будет.

Червячек велел ему нести свою кожаную сумку — ведь парень был уже куплен — и повел на Лешно. В мастерской работали четверо подмастерьев, шестеро учеников и стояли две машины: дисковая пила, которую называли «крайзега», и один небольшой строгальный станок, называвшийся тоже вроде как по-немецки: «обрихт». Было уже темно, но работа кипела.

— Бери фуксшванц[13] и делай шипы. Но смотри, за черту не залезай!

Щенсный делал шипы до вечера. Червячек заколотил по доске молотком, оповещая о конце работы. Подмастерья выскочили как ошпаренные, а ученики получили на ужин по кружке бурды, забеленной молоком, с куском черного хлеба, намазанного для вида тонюсеньким слоем топленого сала.

Когда все ушли, Червячек запер мастерскую и отвел Щенсного в каморку под лестницей.

— Спать будешь здесь. А койку сколоти себе сам.

У Щенсного были ловкие руки, руки мастерового. Не даром он с детства плотничал с отцом, а зимой даже столярничал иногда. Он умел доски склеить и отделать, умел соединять их на фалец. Червячек был им доволен, но Щенсный Червячеком — нет. Тот, во-первых, подгонял с работой, во-вторых, норовил недодать денег, а в третьих, бил. Червячек был мастером старого закала, и ученики у него обалдевали.

Он, конечно, и на Щенсного попробовал было замахнуться, но тот сразу схватил его за руку.

— Нельзя, хозяин. Меня бить нельзя.

— Это почему же? Ты что, лучше других?

— Лучше не лучше, но я сам бить умею. Нехорошо будет, если я вас покалечу.

Червячек задрал голову (Щенсный был намного выше его), прикинул, должно быть, что не справится с этим цыганистым психом, и выдернул руку.

— Пусти… Вот ты какой, большевик, значит?

— Да, такой…

— Ну, смотри у меня, — буркнул он уходя, — смотри, не то…

Что было Щенсному смотреть, Червячек не договорил, но с тех пор больше не замахивался и даже поглядывал с некоторым уважением.

Червячек изготовлял в массовых количествах дешевую мебель для продажи на Керцеляке, где он вместе с тещей открыл магазин с тремя витринами и надписью «Мебель», на втором этаже, прямо напротив обувных рядов. Здесь находила сбыт любая дрянь, лишь бы она стоила дешево и блестела.

Рассказывали, что, опасаясь, как бы компаньонша не обкрадывала, Червячек взял в жены ее единственную дочь. Она была красива волнующей красотой светлой, надменной блондинки, молодая, всего на год старше Щенсного, двадцатилетняя, и уже скупая.

Ученики, деревенские, неотесанные парни — других Червячек на выучку не брал, — шептались по углам, жалуясь на харч, но вслух никто не осмеливался высказаться.

Однажды за ужином Щенсный сказал:

— Эх, если б наша хозяйка была хоть немного на хозяина похожа!

Хозяйка скользнула по нему ленивым взглядом, вроде бы удивленная, кто это тут такой шебуршится.

— Я кому-то не нравлюсь?

— Нет, почему же… Но вы не так щедры, как хозяин. Хозяин нам работу дает, не скупится, а вы а еду скупитесь, следите, чтобы мы, не дай бог, не переутомились.

Тут не выдержал хозяин.

— Эй, большевик, что надо? Ты голоден, что ли?

— Не я один, хозяин. Мы все голодны!

— Кто все? Каждый говорит за себя! Буцек, ты голоден?

Буцек, застигнутый врасплох, захлебнулся бурдой, которая пошла у него из ноздрей пузырями.

— Не-ет, — бормотал он, вытирая нос, — я не-ет…

— А Вацек? Говори, Вацек, тебе мало еды?

— Нет, пан хозяин, не мало.

Червячек опросил всех учеников, и все ответили, что они сыты, что еды им хватает.

Щенсный рассвирепел, возмущенный этим отступничеством. И пошел резать правду-матку по-своему, по-жекутски:

— Эх вы, дурье трусливое! Черт бы вас всех подрал… Кто сегодня скулил в жилетку, что не выдержит больше с такой жратвой? Без мастера вы прямо герои, а в глаза сказать — кишка тонка оказалась?

И дальше в том же духе.

— Если не будете требовать, позволите над собой измываться, то он вас сквозь свою центрифугу пропустит и выплеснет вон из мастерской.

Те дурни от страха трясутся, хозяйка глаза таращит, никогда такого не видала, а хозяин хлопает в ладоши, хохочет, подначивает:

— Давай, давай! Жми, не стесняйся! Буржуй, кричи, кровопийца, разрази его гром, кричи, беднота, соединяйся!

Он отдышался, вытер лоб платком и повернулся к жене:

— Слышь, Зося, он голоден… надо ему дать чего-нибудь.

Она принесла два ломтя хлеба с зельцем и кружку кофе.

— Ну а вам, пожалуй, не надо, — обратился Червячек к ученикам. — Вы же не голодные?

— Нет, — ответили они, глотая слюни. — Спасибо, мы наелись.

Щенсный только взглянул на изменников и принялся за еду.

— Вот кабы хозяйка еще чем-нибудь попотчевала, я бы был сыт совсем.

Не говоря ни слова, она поставила перед ним миску щей, оставшихся от обеда. Опорожнив ее, Щенсный почувствовал наконец, что живот у него полон. Он весь внутренне собрался и ждал, гадая, как Червячек станет его выгонять: немедленно, с треском, с руганью или потихоньку, донимая и издеваясь.

Но Червячек, выпроводив после ужина учеников, преспокойно ковырял в зубах.

— Вот ты, значит, какой… Политический. Политуру воровать не будешь, но зато начнешь подстрекать, всю мастерскую разложишь. Иди-ка, парень, сюда, поближе, послушай, что я тебе скажу… Будешь у меня получать пять злотых в неделю. Работы ты не боишься, я уже заметил. Я тебя выведу в мастера, ты только остальных оставь в покое. О себе думай, только о