Шрифт:
Закладка:
– Знаю, – печально сказал Дирк.
– Нет, сын, я не жалуюсь. Просто говорю как есть. Я очень довольна. Когда вижу, как плантация спаржи, которую я посадила десять лет назад, дает урожай, я чувствую такую радость, как будто наткнулась на золотую жилу. Иногда я вспоминаю, как твой отец противился моей идее засадить первый участок. И когда апрель в деревне такой прекрасный, как сегодня, когда все только зарождается и начинает зеленеть на богатой черноземной почве, – даже не могу выразить! Я знаю, что мои овощи отправятся на рынок и станут пищей, самой лучшей пищей, которая делает организм человека чистым, подвижным и сильным! Мне приятно думать, что матери говорят детишкам: «А теперь ешь шпинат, каждый листик, иначе не получишь сладкое!.. Морковка полезна для зрения… Доедай картошку. От нее ты станешь сильнее», – Селина засмеялась, чуть раскрасневшись.
– Да, понимаю. Но свиньи? Ты так же относишься к свиньям?
– Конечно, – уверенно ответила Селина и подвинула к нему небольшое блюдо с голубым рисунком, стоявшее на белой скатерти у ее локтя. – Съешь еще бекона, Дирк. Возьми этот тоненький хрустящий ломтик.
– Я уже наелся, мама.
Дирк встал.
Следующей осенью студент Дирк де Йонг начал изучать архитектуру в Корнелле. Он очень старался, учился даже на каникулах. Приезжал домой в самую жару влажного иллинойсского лета и часами сидел в своей комнате, которую оборудовал для работы: поставил длинный стол и чертежную доску. Под рукой были рейсшина и два треугольника на сорок пять и шестьдесят градусов, компас и пара циркулей. Иногда, стоя позади него, Селина смотрела, как аккуратно он чертит на кальке. Его презрение к современной архитектуре теперь стало окончательным. Особенно рьяно он ораторствовал по поводу многоквартирных домов, выраставших, как грибы, на каждой чикагской улице от Гайд-парка на юге до Эванстона на севере. Горожане говорили о них весьма изысканным слогом: жилье в них никогда не звалось квартирами, всегда – апартаментами. Перед каждым таким апартаментом (в здании обычно их насчитывалось шесть) была втиснута небольшая застекленная комнатка под названием «солнечная гостиная» (иногда можно даже было услышать пышное слово «солярий»). Там жители Чикаго находили убежище от свинцового неба, тяжелого озерного воздуха, серого тумана и дыма, которые часто окутывали город, погружая его во мрак. Эти комнатки украшали желтые или розовые занавески из кретона. Внутри горели лампы с шелковыми абажурами и стояли кадки с цветами. В таких открытых постороннему глазу коробочках чикагцы читали газеты, шили, играли в бридж и даже завтракали. Маркизы никогда не опускались.
– Ужасно! – кипел от злости Дирк. – Они не только уродливы сами по себе – торчат на домах как три пары очков! – но еще и нарушают приличия, лишая людей приватности. Жильцы там разве что не купаются! Выходит, они не слышали про совет тем, кто живет в домах из стекла!
В первые годы обучения Дирк много рассуждал об архитектурном стиле бозар. Но Селина над ним не смеялась. «Все может быть, – думала она. – Поработает год или два в здешней конторе, а потом почему бы ему не отправиться в Париж, если нужно».
Хотя на ферме начиналось самое горячее время, Селина поехала в Итаку на церемонию выпуска 1913 года. Дирку было двадцать два, и Селина спокойно отметила про себя, что ее сын – самый красивый в группе. На него, несомненно, было приятно смотреть. Высок, хорошо сложен, как и отец, светловолос, тоже в отца, только глаза другие. Глаза карие – не такие темные, как у Селины, но в них проступала мягкая влажность ее взгляда. Они делали его лицо выразительнее, придавали ему пылкость, о чем сам Дирк даже не подозревал. Женщины, ощутив на себе взгляд этих темных страстных глаз, были склонны приписывать ему обращенные к ним чувства, которых Дирк вовсе не испытывал. Они не понимали, что эффект этот достигается всего лишь пигментацией и строением глаза. Кроме того, взгляд мужчины, который говорит мало, всегда действеннее, чем у болтуна.
Селина в своем черном шелковом платье, простой черной шляпе и удобных туфлях выделялась на фоне прочих мамаш, разодетых в яркие наряды с вуалями и ленточками. Но в этой маленькой фигурке была особая стать. Дирку не пришлось стыдиться матери. Она смотрела на дородных, процветающих отцов средних лет и со щемящим сердцем думала, насколько красивее выглядел бы рядом с ними Первюс, если бы дожил до этого дня. А потом сам собой возникал вопрос: но если бы Первюс был жив, наступил бы вообще этот день? И она укоряла себя за такие мысли.
Вернувшись в Чикаго, Дирк начал работать в архитектурной компании «Холлис и Спрейг». Он считал, что ему повезло, потому что эта фирма делала многое, чтобы исправить вкусы чикагцев и отучить их от жизни в «товарных вагонах». Уже очертания верхушек зданий на Мичиган-бульваре начали подниматься над мрачной городской горизонталью. Но Дирку приходилось в основном выполнять работу чертежника, и его еженедельное жалованье оставалось более чем скромным. Однако у него в голове крутилось много идей о том, какой должна быть архитектура, и подавляемые на работе чувства он выражал на выходных, приезжая на ферму к Селине. «Прибрежный», новый отель на севере, Дирк отвергал, заклеймив его стиль как «барочный». Полагал, что новая эстрада для оркестра в Линкольн-парке похожа на иґглу – эскимосскую хижину из снега. Утверждал, что городской совет должен издать приказ о сносе особняка Поттера Палмера как позорного пятна на карте города, и на чем свет стоит ругал восточный фасад здания публичной библиотеки в центре.
– Не обращай внимания, – уговаривала его счастливая Селина, – все это нагородили слишком быстро. Не забудь, что еще вчера или позавчера Чикаго был фортом, в котором жили индейцы. Там, где сейчас мы видим башни, стояли вигвамы, а где некогда плескались лужи грязи, сегодня положен асфальт. Красота создается не сразу. Быть может, все эти годы мы ждали как раз такого молодого человека, как ты. Не исключено, что однажды я буду проезжать по Мичиган-бульвару с каким-нибудь важным гостем – например с Рульфом Полом. Почему бы и нет? Рульф Пол – знаменитый скульптор. И он спросит
