Шрифт:
Закладка:
Однако по-настоящему интересно мне стало лишь тогда, когда в руках моих очутился документ, имеющий непосредственное отношение к нашей теме.
Письмо Артура Макалла Уиткомба неустановленному адресату. Датировано 1925 годом.
«Вы спрашиваете, какие чувства я испытываю теперь, когда моя без вести пропавшая жена объявлена умершей. На это я могу ответить лишь одно: если бы все было так просто! Она всегда со мной, даже сейчас – ощущение того, что она рядом, не угасает, и, несмотря на всю боль, которую оно мне доставляет, я не желаю, чтобы оно угасло.
Я отчетливо помню день нашей первой встречи в приюте мисс Данлопп – Айрис, тоненькая и стройная, возвышалась среди детей в грубых платьях и коротких штанах. Тогда она была уже помощницей учителя; одетая с ног до головы в синий бомбазин, в круглой шапочке, скрывающей прекрасные волосы, она вряд ли являла собой образец элегантности, к тому же была вдвое меня моложе. Тем не менее я не мог отвести от нее глаз. Я делал пожертвование за пожертвованием, совершенно не интересуясь благополучием других сирот из этого приюта. За возможность улучить мгновение и переброситься с ней парой слов я был готов платить любую цену. Как только она достигла совершеннолетия, я сделал ей предложение, которое она приняла, – и, хотя я никогда не предполагал, что она может мне отказать, могу сказать с уверенностью: миг, когда она согласилась стать моей женой, остается счастливейшим в моей жизни.
Живи мы в Средние века, люди сочли бы ее колдуньей, ведь она воистину приворожила меня. Да, она обладала даром, который позволил ей достичь таких творческих вершин, о которых я не мог и помыслить. В этом даре было нечто пророческое, чистое и в то же время зловещее – я ощутил это прежде, чем узнал, какие трагические события его породили. Она притягивала меня неодолимо, и я с радостью отдался ее власти. Я никогда ей не противился. Это было выше моих сил.
Я останусь в ее власти до конца своих дней.
Вскоре после постигшего нас несчастья, исчезновения Хайатта, которое стало для нас сокрушительным ударом, миссис У. начала носить вуаль и с тех пор не снимала ее никогда, ни дома, ни за его пределами. Прежде она боялась отпускать сына на улицу одного, теперь боялась остаться без защиты, которую давала ей вуаль. Мне казалось, ее страшило внимание неких сверхъестественных сил и она скрывалась под вуалью, пытаясь избежать узнавания.
„Я видела, – часто повторяла она. – Я знаю, что буду видеть это всегда. И меня будут видеть тоже. Знаю, я должна рассказать об этом, любым способом. Я избавлюсь от того, что сидит в моей голове, только поместив это в другие головы. Возможно, тогда долг будет оплачен“.
Я не знал и до сих пор не знаю, о чем она говорила. Но это означало для нее целый мир – а она сама была целым миром для меня. Ради нее я был готов на любые усилия и жертвы, многократно превышающие простые обеты, которые мы дали при заключении брачного союза; ей было об этом известно. Тем не менее она предпочла отказаться от моей помощи. Я был изгнан, забыт. Кто обвинит меня в том, что я предпочел удалиться, оставив ее наедине с ее новыми игрушками?
Впрочем, все это сейчас не имеет значения.
Вы спрашиваете меня, как поступить с мальчиком, ее подопечным – Сидло, этим маленьким слепым шарлатаном. Если говорить о моих пожеланиях и намерениях, я готов и впредь оплачивать его содержание, ибо я не склонен бросать на произвол судьбы калеку, тем более если к нему питала нежную привязанность женщина, по-прежнему владеющая моим сердцем. Не сомневаюсь, он тоже любил ее; семь лет назад, когда я сообщил ему об ее исчезновении, он разразился непритворными рыданиями. Уверен, если она не вернется, он будет скорбеть о ней до конца своих дней. Скорбь – это то, что нас объединяет, хотя вряд ли эта общность нашей скорби принесет нам хоть каплю утешения.
Я говорю о нем как о мальчике, хотя ныне это взрослый мужчина двадцати с лишним лет. Возможно, я испытываю подспудное желание убедить себя в том, что, если меж ними и существовала душевная близость, длилась она недолго, и разница в возрасте (даже более значительная, чем между ней и мною) отвергала возможность отношений, нарушающих законы, мораль и заповеди Божии, отношений, которые могли бы возбудить во мне ревность.
Как бы то ни было, я воздерживаюсь от любых упреков – ей, ему, самому себе. Какому-либо другому человеку.
Пожалуй, мне пора прервать свои излияния. Буду рад любым вестям от Вас, но заранее прошу извинения за то, что в ближайшее время вряд ли смогу быть усердным корреспондентом. Я собираюсь отойти от дел, покинуть Европу, вернуться в Канаду и, поселившись в своей усадьбе, привести в порядок свои мысли. После этого мне останется лишь считать секунды в ожидании собственного ухода. Искренне надеюсь, что, переступив порог иного мира, я обрету ответы на вопросы, которые так мучают меня… Надеюсь, мы с ней воссоединимся и меж нами более не останется тайн. Но даже если эта мечта окажется праздной, у меня более нет грандиозных замыслов и этот мир, стремящийся к неизбежному концу, утратил для меня всякую привлекательность. Менее всего на свете мне хотелось бы надолго пережить ее, и я верю, что этого не случится.
Искренне преданный вам и т. д.»
Продолжив перебирать материалы, я обнаружила фотографию мистера и миссис Уиткомб, сделанную в день их свадьбы. Они сидели рука об руку, гордые, как королевская чета, в окружении свиты подружек невесты, гостей и слуг. Внимание мое привлекла пожилая дама, явно готовая заплакать, – по всей видимости, это была мисс Данлопп, особенно если учесть, что ее окружала кучка одинаково одетых детей. По своему обыкновению миссис Уиткомб была в вуали, хотя куда более прозрачной и воздушной, чем та, в которой «видела» ее я. Завеса легчайшего кружева свисала с полей ее шляпы, концы завязаны под подбородком, изысканные цветы, покрывавшие вуаль, не позволяли рассмотреть ее лицо, делая черты размытыми и неопределенными.
Лицо мистера Уиткомба, напротив, можно было рассмотреть прекрасно, и выражение этого лица свидетельствовало о
