Шрифт:
Закладка:
Соб.: А что за старуха?
А в деревне там, за Екатерининском, не знаю, где он был[372].
Соб.: Говорили нам, что раньше было много колдунов, а сейчас нету.
М. Ф. Г.: Как нет. Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас…
М. С. П.: Есть. Есть такие люди, которые, это самое, делают такое людям <…> Вот у нас здесь тоже как-то было, вот у нас этого, Анатолия Георгиевича тоже… кто его знает, у него мать, например, знала. Вот. Тоже я не знаю, правда — не правда <…> Когда-то чё-то у меня муж с ним чё-то поссорился… он выпивает, старик, такой… тут и сказал: «Ну, ты набегаешься за своим жеребцом». У нас жеребец. Так он у нас в прошлом году или когда… в позапрошлом году — все время сорвется с цепи и летит! Убежит в К. и куда-нибудь еще убежит.
М. Ф. Г.: Угу, бегал, бегал.
М. С. П.: Бегал, бегал. Он говорит: «Набегаешься со своим жеребцом еще!» Вот нельзя говорить так! Поперек сказал…
М. Ф. Г.: Есть, есть. Есть, Оля Борисовна, есть![373]
Раньше много такие люди были. Напоят чем-нибудь. Вот у него же, у этого старика, была сноха… дедушка он был как… за внучком она была, а внучек-от в армию ушел. Она: «Дедушка, дедушка, сделай мне туесочек». Раньше туески… не видали вы туески? Берестяны туески. Всегда ходили… За ягодой, на покос брагу да питьё брали. Вот она говорит: «Сделай, сделай мне туесочек». Дедушка сделал ей туесочек, принес этот туесочек, а она хоть бы помыла, она не помыла, она в етот туесочек брагу налила и пошла на работу. Косить. На покос. Покосила, попила из этого туесочка, вот он ей тут и посадил в туесочек эту… пошибку-ту. Икоту-ту. Она прямо почернела вся, валялась три дня. А потом ей стало… она уже мучит ее, всё…[374]
Наблюдается отчетливая тенденция «переноса» колдовского знания за пределы своей возрастной группы (четвертый уровень отношений), в чем также видится проявление страха перед чужим, неосвоенным или уже «забытым» социальным пространством. Так, среди молодежи бытует представление о стариках как о портунах, и наоборот — общим местом старческих ламентаций оказывается поголовное увлечение молодежи колдовскими практиками, например:
Нынче на это, на хорошее-то никто не учится, на плохо-то… каждый гад учится, прости, Господи… Маленький шкет — и те уже учатся. Эту черную книгу дак… все ее… все девки говорят, дак… вся молодежь, все на черную книгу палятся. Все… всяки болезни, и скотину, и на деревья, и… всяки, паки, чё только ни вяжут, чё только ни делают дак[375].
Впрочем, в отношениях полов эта тенденция проявляется не так отчетливо — нельзя сказать, что женщины склонны обвинять в колдовстве исключительно мужчин, и наоборот. Скорее, здесь доминирует расстановка статусов и репутаций в локальном сообществе и фольклорные стереотипы (отношения мотив-персонаж). Например, женщине приписываются одни действия (крадет молоко), мужчине — другие (напускает насекомых или лягушек, останавливает свадьбу), однако есть и общие мотивы (крадет дорогу, портит скотину и людей, трудная смерть колдуна). Тем не менее, как уже говорилось в третьей главе, в Верхокамье магические способности чаще приписывают мужчинам; набор мотивов, связанных с мужским колдовством, богаче и разнообразнее.
Отчетливо гендерный фактор проявляется и в лечении пошибки: жертвами ее считаются исключительно женщины (есть лишь единичные указания, что у мужчин тоже может быть пошибка, но ни одного сюжетного текста записать не удалось), тогда как лечат от этого вида порчи в основном сильные колдуны-мужчины. С одной стороны, такая ситуация объясняется тем, что Верхокамье относится к севернорусской культурной области, где колдовство считалось по преимуществу мужским занятием, с другой — тем, что носителями колдовского дискурса являются главным образом женщины (это типично и для других культурных областей, в том числе и тех, где велика доля «женского колдовства»).
Характерное для других регионов приписывание магических способностей иным этноконфессиональным группам (третий уровень отношений) не свойственно Верхокамью, как уже было сказано. Одна из причин этого — в долговременной моноэтничности и моноконфессиональности данной историко-культурной области. Другой возможной причиной, хотя и связанной с первой, является, на мой взгляд, следующее обстоятельство. В районах со смешанным населением подозрения в колдовстве и, шире, во владении магическим знанием обычно падают на автохтонов, «хозяев» территории (как это происходит, например, на юге Кировской области, где живут марийцы и пришедшие позже русские, а также во многих районах Сибири). В Верхокамье же место исконных насельников — коми-пермяков — давно заняли русские старообрядцы, кержаки[376]. Они чувствуют себя и действительно давно являются хозяевами этих мест, включая восток Удмуртии (Кезский район) — в тамошних старообрядческих селах удмуртов мало, они поселились позже и ощущают себя не вполне уютно. Хотя в рассказах о повседневных конфликтах можно встретить упоминания о колдовстве удмуртов, все же и там, как и в других районах Верхокамья, и удмурты, и русские православные, также появившиеся в этих районах позднее и чувствующие себя крайне неуютно (В страшном месте живем[377]), и сами кержаки приписывают магические способности именно кержакам (напомню, что источник колдовской практики все же возводится к ныне исчезнувшим автохтонам — пермякам). Например:
Вот раньше у нас были такие… всегда вот кержаки очень много садят. Если им не понравится, или они по ветру отпускают, или они кому хочешь посадят и…
Соб.: А за что?
Ну, вот поди спроси, надо… Им надо вот. Вот пустят, и всё <…> Вы в дома заходите, молитву творите. Знаете ведь молитвы? Ну вот, вы заходите — молитву творите. Перекреститесь. Как к кержакам заходить, так перекреститесь[378].
А люди такие есть, садят. Такие люди есть, самые как бессовестные, и вот куда-то чё-то надо каку-то молитву, налаживают. И на ворота, и на дверях. Если ты без молитвы пойдёшь, и… Особенно всё кержачьё кержакам и садят[379].
Соб.: А колдуны тут какие-то жили, что ли?
Да есть!
Соб.: И сейчас есть?
Да они здесь, как нету?
