имела ничего общего с простенькой невзрачной Анфисой. Анфиса провела рукой по лбу, удивляясь, что её глаза, оказывается, не маленькие, а большие и голубовато-зелёные, как прибрежная вода в озёрах. И брови совсем не клочковатые. И высокая тонкая шея — с красивым изгибом.

— Ну как, нравится? — нетерпеливо спросила Ирина Фёдоровна, и Анфиса, едва дыша, сумела выдавить из себя лишь короткое «да».

Когда Максим вошёл в дом, Анфиса помогала Ирине Фёдоровне накрыть на стол. Он потёр руки:

— Что тут у нас на обед?

— Борщ. — Анфиса обернулась, с трепетом ожидая реакции по поводу её нового вида, и осталась довольна, усмотрев, как в глазах Максима застыл восторг, смешанный с изумлением.

— Я и не знал, что ты такая.

— Какая?

На мгновение он смешался, а потом подошёл и коротко прикоснулся губами к её щеке:

— Необыкновенная во всём.

На ночь её устроили в чердачной комнатке с широким окном прямо в небо. Лежа на спине, Анфиса смотрела на россыпь звёзд посреди тёмно-синего небесного бархата с дымчатой канвой из кружева облаков. Останавливая бег времени, далёкие миры притягивали взгляд в непостижимую разуму бесконечность.

Прошедший день переполнял её каким-то необыкновенным, волнующим счастьем, похожим на изменчивую реку, которая то плавно скользит по речному песку, то подбрасывает вверх на бурных порогах, когда брызги летят в лицо, и весело, и страшно.

Самая яркая звезда светила чуть красноватым цветом старинного червонного золота, и Анфиса знала, что будет помнить эту звезду и эту ночь до гробовой доски. И запах мяты запомнит, потому что по чердаку Ирина Фёдоровна развесила для просушки пучки мяты. И ещё корзину яблок на полу у двери.

— Ешь сколько хочешь, — сказал Максим, — но лучше спи, потому что завтра рано утром я разбужу тебя за грибами. Ты какие грибы любишь, жареные или грибной суп?

«Я тебя люблю», — хотела честно признаться Анфиса, но не посмела и спрятала взгляд, чтобы его сияние не выдало правды.

Наглядевшись на небо, она повернулась на бок, свернулась калачиком и стала думать, с чего началось её нынешнее счастье. Со встречи на развалинах или раньше, когда взяла заказ на серию фотографий усадьбы Беловодовых? Но если бы она не стала фотографом, то, скорее всего, работала бы сейчас в какой-нибудь спортшколе и не встретилась бы с Максимом. А в фотографа она превратилась из-за шикарной дорогой фотокамеры, принесённой незнакомой девушкой Инной. В свою очередь камера появилась из-за того, что её сбила машина… Если вдуматься, то иногда чёрная полоса превращается в стартовую черту.

Мысли начали путаться, перемешивая сон с явью, в которой больше ничего не имело значения, кроме Максима, его рук, его голоса и его глаз, которые смотрели на неё так, что хотелось раствориться в счастье.

* * *

— Максим, ты идёшь спать? — выглянула с веранды мама.

— Нет, я ещё немного подышу.

Ему нравилось смотреть на дом со стороны, особенно в тёмную ночь, когда свет из окна накладывается наискосок от бетонной дорожки и неярко подсвечивает кусты калины с крупными кистями рубиновых ягод — красивых, но горьких.

Дом и сарай Максим с отцом строили сами, благо теперь нет дефицита материалов и инструментов, а вот баню купили в прошлом году «под ключ». Вместо купели папа поставил рядом с баней огромную пластиковую бочку и парился до одури, периодически выбегая, чтобы окунуться в холодную воду, пронзающую тело миллионами горячих иголочек. Такого жара, как отец, Максим не выдерживал и предпочитал мыться по второму пару, более мягкому и лёгкому, с ароматом берёзового веника.

С того места, где стояла скамейка, отлично просматривался весь дом и окно мансарды, за которым была Анфиса. Он знал, что она не спит, потому что от вида звёздного неба, который открывался сквозь оконное стекло, у всех сразу захватывало дух. Обычно гости спускались к завтраку в полном потрясении. При мысли, что скажет наутро Анфиса, Максим улыбнулся.

Она потрясающая. И совершенно всё равно, модная у неё стрижка или нет и какого цвета глаза. Главное, что они не обманывали, а смотрели с ясной простотой человека, который не продаст и не предаст. Максим подумал, что Понтус понял это раньше его, поэтому и ластится к Анфисе всеми возможными способами. Те, кого хоть раз предали, как никто умеют ценить верность.

Нагнувшись, Максим почесал за ухом Понтуса:

— Разжирел, бандит, обленился, точь-в-точь как уголовник на покое.

Приоткрыв один глаз, Понтус вяло махнул хвостом в знак того, что он начеку, и снова уронил на лапы тяжёлую сонную голову.

Петроград, 1915 год

Подперев щёку рукой, Вера Беловодова слушала лектора и не понимала, о чём он толкует и какое отношение может иметь юриспруденция к тому, что Матвей сейчас на фронте и его в любую минуту могут… На этом она оборвала мысль, приказав себе даже безмолвно не произносить страшных слов в адрес Матвея. Нет! Нет и нет! Его — не могут. Кого угодно, только не его!

Российская армия терпела страшные поражения, в городе появились первые очереди за сахаром и мукой. Разговоры обывателей сводились к запасам продуктов и предположениям, на сколько копеек подорожает ситный хлеб.

Ещё гадали, как долго по времени растянется война. Оптимисты уверяли, что с весенней распутицей войска неприятеля увязнут в грязи и отступят, а пессимисты уныло твердили о слабости российской армии и бездарности полководцев.

В Зимнем дворце открыли госпиталь, где простыми сёстрами милосердия работали императрица и великие княжны. На улицах встречалось много раненых и искалеченных. Те, кому довелось вернуться с фронта живым, рассказывали ужасные вещи о катастрофической нехватке оружия и боеприпасов, когда неприятель засыпает наши позиции снарядами, а артиллерии нечем ответить.

После таких слухов Вера не находила себе места, перестала нормально есть и спать, но на лекции ходила, лишь бы не оставаться один на один с тревожным ожиданием.

Матвей писал длинные, подробные письма, которые теперь приходили не на адрес общежития, а в уютную маленькую квартирку неподалёку от Андреевского собора, где они с Матвеем прожили короткий месяц безграничного счастья после венчания.

Свою мать она сухо известила о замужестве, но не получила ответного письма, зато тётя Матвея Марфа Афиногеновна немедленно телеграфировала своё благословение и сообщила, что на имя Матвея в банк поступила сумма денег в качестве подарка молодой семье. Милая тётя Марфа, даже если бы она была бедна как церковная мышь, Вера любила бы её только лишь за любовь к Матвею.

Поскольку его письма она знала наизусть, то закрыла глаза