Шрифт:
Закладка:
– У тебя умный рот, малышка, – говорит он, но теперь это почти рычание. – Ты знаешь это?
– Он хорошо справляется с большинством стандартных тестов, – говорю я.
Он улыбается, но так, что это совсем не похоже на улыбку.
– Ты что, совсем никогда не затыкаешься?
Я слышу твердость в его голосе и лениво, не задумываясь, встречаю ее.
– Заставь меня.
Он бьет меня тыльной стороной ладони. Он делает это небрежно, механически, так, как другой более суетливый мужчина мог бы смахнуть ворсинку с манжета рубашки. Удар не настолько силен, чтобы я рухнула на землю, но ощутимый. Я чувствую, как моя щека краснеет, а уголок нижней губы начинает припухать. И сквозь боль я замечаю, как это ощущение сжимает мой мир, концентрирует его. Рождественский ужин, Дэвид Адлер, Чарли с его израненными глазами – все это исчезает. Каждый нерв сосредотачивается на жаре и покалывании моей щеки, и я никогда не чувствовала себя такой тихой, невозмутимой, такой непринужденной в этом теле. С тех пор, как много лет назад я ушла со сцены, подальше от света.
Я делаю еще глоток водки, процеживая жидкость сквозь сжатые зубы. Затем ставлю стакан на пол.
– Еще раз, – требую я. Он соглашается. На этот раз жестче. – Еще! – требую я снова.
– Нет, – говорит он. – Тебе это слишком нравится. Раздевайся.
Я повинуюсь – снимаю блузку, юбку, нижнее белье, как можно быстрее, без флирта или задержек.
– Ложись, – командует он. – На живот.
Я ложусь. Ловким движением он закидывает мои руки за голову и зарывает мое лицо в одеяло.
– Оставайся так, – говорит он. – Не двигайся.
Я слышу тихий шорох, когда его пальто соскальзывает на пол, звяканье расстегивающейся пряжки ремня, глухой стук одного ботинка об пол, а затем другого. Мое тело напряжено. Но потом я чувствую его руку на себе, раздвигающую мои ноги, грубо толкающую его пальцы внутрь, и я хочу сказать ему, что еще не готова, что я не готова, но он кладет другую руку мне на затылок, и я понимаю, что мои слова не будут иметь значения.
Он с силой входит в меня, и, конечно, это причиняет боль, и что-то еще, будто в ясный день ты поднимаешь лицо к небу и устремляешь закрытые глаза прямо на солнце. Перед моими глазами темно, но есть и цвет, неяркий, но насыщенный, красные и пурпурные переливы, которые пульсируют перед мной, как цветы, раскрывающиеся, и раскрывающиеся, и раскрывающиеся.
* * *
Следующий день и последующие дни я ем меньше, чем следовало бы, и пью больше. В этом великом городе даже у винных магазинов есть доставка. Я проверяю расписание спектаклей, надеясь найти что-нибудь, чтобы отвлечься. Но между Рождеством и Новым годом нет новых шоу, которые можно было бы посмотреть. Нечего показывать. Хотя я все равно боюсь выходить из квартиры. Я не уверена в том, кто может последовать за мной, если я это сделаю, и чего он может хотеть. Поэтому я остаюсь под одеялами, пытаясь восстановить свой нарушенный сон. Но каждую ночь я просыпаюсь по нескольку раз, наполовину уверенная, что кто-то находится в комнате со мной, наблюдает за мной. Когда я сплю, мне снятся сны. Лихорадочные, бесформенные и темные.
Нора пошла по пути своего парика, но моя собственная кожа не сползает обратно, как бы сильно я ни впивалась ногтями в ладони и не трогала пальцами синяк под правым глазом – сувенир от Дестайна. Мое тело ощущается как платье, купленное на распродаже, которое никогда по-настоящему не подходило. Я могла бы выставлять его напоказ в течение тех нескольких часов на Рождество, но не после. Я больше не знаю, как держать свою голову и что делать со своими руками. Поскольку снотворное закончилось, а лоразепам уже на исходе, и до начала января его не будет, я наедине с водкой и своими мыслями.
Жюстин звонит за день до Нового года и требует, чтобы я присоединилась к ней следующим вечером. Я недолго возражаю. Не утруждаю себя. Если Жюстин когда-нибудь бросит актерскую карьеру, у нее может сложиться великолепная карьера следователя в лагере предварительного заключения.
– Мы собираемся на чудесную вечеринку, – говорит она. – Ее проводит какой-то интернет-миллиардер, которого доктор знает по Принстону, и нам обещают шампанское, которое прямиком из Шампани, и набор таблеток, разложенных, как икра. И настоящую икру.
– Я ненавижу икру.
– Тогда мажь на хлеб не ее, а свои антидепрессанты. Ну же, Вивиан. – Мое имя звучит жалобно. – Вечеринки без тебя – скука. А я ненавижу скуку. И, послушай, я хотела, чтобы это было, типа, сюрпризом, но я достала тебе еще снотворного.
– Серьезно? Ну, ты не оставляешь мне выбора. – Я рассматриваю синяки на своем запястье.
– Да, – говорит Жюстин с выдохом, который я могу принять за вздох. – Так и знала, что сработает. Я заеду за тобой около девяти. Просто чтобы ты знала, вечеринка в Бруклине. Не начинай. Сразу за мостом. Все в порядке. Мы возьмем машину и… Эй, какого черта! Мой столик для позднего завтрака только что освободился, и какая-то сука пытается его занять. Надо бежать. О, и кстати, это костюмированная вечеринка. Так что приоденься, или я в буквальном смысле убью тебя – да-да, иди нахрен, я знаю, что значит в буквальном смысле, – а потом все равно приведу тебя на вечеринку. Хорошо. Люблю тебя. Пока.
Той ночью я почти не сплю, а на следующий день, в ванне, мои глаза закрываются, и я снова просыпаюсь в панике, отплевываясь. Первый стакан я наливаю рано. Где-то после полудня, решившись выйти на улицу, хотя бы для того, чтобы проветрить голову, я отваживаюсь на поиски сэндвича, но, когда я поворачиваю обратно в свой квартал, я вижу в канаве дохлую крысу с раздутым и бледным животом. К черту сэндвич.
Костюмированная вечеринка. Костюм. Моя первая мысль: вырезать отверстия для глаз в черной простыне и стать собственной тенью. Но у меня нет черной простыни. Возможно, у меня даже нет ножниц. И тут до меня доходит.
Из-под вешалок я достаю вязаное платье с длинными рукавами, тянущееся почти до пола, красного оттенка, такого венозного, что оно становится почти фиолетовым, еще одна реликвия моей матери. Затем я рассматриваю свою скудную коллекцию косметики, вспоминая те давние уроки напротив освещенных зеркал в тесных гримерках. Я пудрюсь и пудрюсь до тех пор, пока цвет лица не станет бледным, затем
