прошлое: либо отвергая, либо выборочно принимая то, что было раньше. Во многих отношениях 2012 год стал годом, когда Путину пришлось решать проблему отсутствия какого-либо подобного нарратива для постсоветской российской нации. Ельцинские идеи антикоммунизма, русского национализма и капитализма не смогли завоевать сердца и умы, которые были больше заняты голодными желудками и национальным упадком. Первые годы правления Путина также не привели к формированию нового нарратива: вместо этого власть имущие сосредоточились на улучшении материального положения, укреплении национального суверенитета и упрочении своей власти. К 2012 году, когда массовые протесты и снижение темпов экономического роста поставили под угрозу такое положение вещей, потребность в связном национальном нарративе стала еще более острой. Власти использовали культурную память и претензии на историческую осведомленность, чтобы заполнить этот пробел, рассказывая историю о том, как Путин ведет россиян к воплощению культурного сознания. В войне России на Украине с ее империалистическим подтекстом и явными призывами к "денацификации" мы видим уродливые последствия мессианской веры российских лидеров в свой уникальный доступ к истине и право приводить других к культурному сознанию, вольно или невольно.

В главах со 2 по 6 этой книги подробно рассказывается о том, как российское правительство прививало политическую озабоченность историей и превращало ее в пригодную для использования идентичность. В них рассматривается, где и как одержимость Кремля прошлым вписывается в более широкую идею культурного сознания, которое, в свою очередь, зависит от создания языка и практик для описания и реализации этого культурно-исторического сознания. С одной стороны, интенсивное использование истории правительством направлено на создание нарратива, который отвлекает от неудач правительства, продвигает его политику и укрепляет кремлевский взгляд на текущие события. С другой стороны, такие изображения и усилия способствуют формированию объединяющего чувства идентичности и манипулируют им посредством кампании, направленной на то, чтобы поставить историческую интерпретацию в центр культурного сознания и, следовательно, в центр того, что значит быть русским.

Центральное место в достижении этой цели занимает техника исторического фрейминга, которую я проанализировал на трех конкретных примерах в главе 3. В этих примерах описывалось, как политики и СМИ добивались смешения прошлого и настоящего, а именно через использование нарративов, описывающих эти события как возвращение к прошлым триумфам (интервенция в Сирии) и исправление прошлых травм (санкции), или даже как комбинацию этих двух вещей (кризис в Украине). В силу склонности СМИ подстраиваться под политические (особенно внешнеполитические ) цели правительства, я изначально представлял себе историческое фреймирование как выполнение исключительно ограниченной по времени, конкретной и прагматичной функции: убедить аудиторию в правильности политического ответа российского правительства на тот или иной кризис, а также отвлечь внимание зрителей от любых негативных последствий. Однако при контекстуализации исторического фрейминга в рамках более широкого отношения правительства к истории и ее использования стало ясно, что исторический фрейминг также способствует и даже облегчает обсуждение на более символическом уровне того, что значит быть хорошим русским, что делает Россию нацией и экзистенциальной темой того, почему Российская Федерация должна существовать.

Подобные вопросы уводили меня далеко от отправной точки. Решив изучить политическое использование истории в эпоху Путина после 2012 года, я изначально стремился понять, как российские СМИ и правительство смешивают прошлое с настоящим. Этот процессуальный акцент был обусловлен моим интересом к языку и к тому, как российские СМИ формируют его в типы манипулятивных нарративов, транслируемых в российском освещении украинского кризиса 2014 года; я был очарован, если и обеспокоен, их политизированной и почти кощунственной банализацией эпических сражений Красной армии, особенно когда она сочеталась с искренним и нежным рассказом о страданиях и жертвах во время Великой Отечественной войны. Уровень приверженности и детализации, а также влияние, которое это произвело на окружающих меня людей, означали, что, несмотря на гиперболизацию, напыщенность и порой вопиющее пренебрежение фактами, я хотел воспринимать их аргументы всерьез. Я не соглашался с освещением событий и считал его циничным, но то, что что-то является пропагандой , не означает, что этому верят или не верят, - этот урок слишком актуален и для войны России с Украиной в 2022 году.

Основываясь на собственном опыте жизни в России во время протестов на Евромайдане , аннексии Крыма и (начавшейся) войны на Донбассе , я изначально предполагал, что запущенные в это время конфликтологии были особенно преувеличены, а инвективы особенно ядовиты, что объясняется историческими отношениями России с Украиной и страхом "цветной" революции, который был основным в российском дискурсе, по крайней мере, с Мюнхенской речи 2007 года (Президет России 2007). Однако это оказалось не так: СМИ и политики использовали аналогичный уровень гиперболизации в других исследованиях, даже в некоторых менее бульварных изданиях ("Лента", "Аргументы и факты"), что говорит о том, что преувеличение было более характерно для исторического фрейминга. Таким образом, стало ясно, что историческое обрамление - это не нарратив, применимый только к украинскому кризису, а медийная техника, в которую можно вводить разные новостные события и разные исторические периоды.

Однако исторические рамки менялись в соответствии с меняющимися приоритетами правительства, как видно из перехода от оборонительного к агрессивному тону в 2014-2015 годах. Это изменение было несколько неожиданным, учитывая, что до этого российские СМИ часто делали акцент на виктимности России при освещении внешней политики Запада. Изменение тона продемонстрировало тесную связь между историческим фреймингом и более широким политическим проектом по определению того, что значит быть хорошим русским, а также отразило возросшую (гео)политическую уверенность в себе. Это развитие также позволило более мессианскому уклону культурного сознания принять более заметную форму, чем это было в период с 2012 по 2014 год. Таким образом, проследив нить освещения в СМИ в эти переломные годы, можно не только прояснить детальное использование исторических аналогий, но и пролить свет на политические процессы, происходящие в России , - процессы, имеющие значение за ее пределами, поскольку политическая озабоченность России историей и значением патриотической идентичности соответствует и освещает тенденции за пределами Российской Федерации.

 

Будущее культурного сознания

Согласно представлениям российских СМИ и правительства о патриотизме, культурное самосознание достигается через истинное понимание исторической (аллегорической) правды и подтверждается ею. По сути, эту идею можно свести к тавтологической формулировке, что русские определяются (и являются особенными) своим уникальным пониманием собственной истории и культуры, а русским можно быть, только обладая этим пониманием своей культуры (прежде всего истории). Культурное сознание - это не столько последовательная идеология, сколько способ продать основные компоненты мировоззрения - что русским нужно сильное государство, что Россия должна развиваться по своему особому пути и что Россия - это великая держава с миссией, которую она должна выполнять в мире, - таким образом, чтобы