достижению классового сознания (Крылова 2003). В социалистическом реализме (классовый) инстинкт был необходимым условием для достижения классового сознания, и в идеальном советском новом человеке 1920-1930-х годов необходимо было сочетание церебрального и инстинктивного (или аффективного) (Халфин 2003). Акцент на инстинктивном в сочетании с готовностью руководствоваться указаниями политического начальства можно найти и в изображениях культурного сознания, хотя, конечно, вместо "классового" инстинкта в эпоху Путина действует национальный/культурный инстинкт. 5 Этот культурный инстинкт в конечном итоге представляет собой чувство, или ощущение, исторической подлинности или правдивости. Подобное отношение проявилось в насмешках СМИ над прозападной интеллигенцией и в дискурсивном повороте правительства и СМИ к простым людям (народу), которых они изображают носителями здравого смысла, русской мудрости и сопротивления западному проникновению (Хожалетева 2014b; Черняк 2014; Кагарлицкий 2014b). Этот народный акцент связан с народными (или "народными") ценностями, о которых говорилось ранее в связи с использованием истории, но он также был характерен для многих советских литературных и медийных образов классового сознания.

Проекции СМИ на культурное сознание укрепляют понимание истории в соответствии с "советской дидактической традицией, где акцент делается на истории как научной истине (ограничивающей возможности для интерпретации и дебатов) и на связанных с ней патриотических или моральных уроках" (Brown 2015: 215). Обе формы сознания зависят от "истинного" понимания истории или ее "законов" (Halfin 2000). Во время третьего и четвертого сроков Путина (несмотря на податливость официального исторического нарратива Кремля) СМИ и политики изображали "историю" как твердую и надежную основу для интерпретации политических событий, хотя, очевидно, она уже не обязана марксистско-ленинским теориям. Если последние рассматривали историю как диалектическую и эсхатологическую, то в своем нынешнем обличье история превратилась в циклический процесс, обреченный на повторение, потому что другие забывают ее эссенциалистские уроки. 6 Способность распознавать и идентифицировать эти уроки - видеть "истину", содержащуюся в истории, - приводится как свидетельство культурного самосознания, но она также показывает необычное отношение к истине, которое пропагандируется в России и в других странах.

 

За гранью постправды: история ка аллегорическая истина

Информационная революция, вызванная появлением Интернета, привела к процессу демократизации памяти, в ходе которого расширившийся доступ к информации, источникам и конкурирующим нарративам породил большее разнообразие исторических интерпретаций. В то время как отказ от того, чтобы история была проектом, управляемым элитой, несомненно, положителен, приравнивание экспертизы к "я провел исследование в Интернете", несомненно, отрицательно, и оба являются сопутствующими последствиями этой демократизации. Она усилила, возможно, по необходимости, споры о том, кто "владеет" историей и является ли она просто набором конкурирующих нарративов, может ли история быть когда-либо зафиксирована или она всегда должна быть подвержена пересмотру (и если да, то в соответствии с какими критериями?). Эти споры могут быть глубоко поляризующими, поскольку они тесно связаны с идентичностью, как национальной, так и личной или семейной. Таким образом, то, какую версию истории вы исповедуете - а у каждой нации свои особенности, - отражает ваше видение мира, вашу идентичность и вашу правду. Отстаивать ее - значит защищать себя, свою сущность, от тех, кто пытается вас отрицать. В таких условиях понимание истории и ее значения для вашей культуры и идентичности достигается скорее через чувства, чем через научное исследование.

Поскольку подавляющее количество исторической информации и знаний, доступных сегодня, означает, что часто можно на любительском уровне спорить о различных исторических событиях, споры о прошлом быстро переходят из сферы фактов, объективности и истины в сферу символизма, идентичности и сознания. Кремль быстро понял и использовал потенциал литого знания истории как формы сознания, пойдя дальше всех в своих попытках не столько отделить историю от правды, сколько заменить правду историческим мифом под видом "сознания". Это объясняет парадоксальную ситуацию, в которой ведущие российские политики постоянно ввязываются в исторические дискуссии, демонстрируя одержимость борьбой с девиантными нарративами внутри страны и за рубежом (что называется "исторической фальсификацией"), но подпитывают эти же кампании своими собственными историческими искажениями. Многие из версий истории, которые они продвигают в качестве примеров исторической справедливости и правды, широко известны как не соответствующие действительности, а иногда эти же политики даже признают, что версии истории, которые они финансируют, не соответствуют действительности, но это не имеет значения (В. Мединский 2017).

Все это не мешает этим политикам продолжать выступать против "исторических фальсификаций" и даже "извращений" других. Поначалу может показаться, что это не более чем очередное свидетельство пренебрежения Кремля к самому понятию фактов и его приверженности политике постправды. Оксфордский словарь английского языка определяет постправду как "относящуюся или обозначающую обстоятельства, в которых объективные факты менее влиятельны в формировании общественного мнения, чем апелляция к эмоциям и личным убеждениям". Помимо того, что эмоции преобладают над фактами, постправда также широко интерпретируется как тип антиправды, типичный для постмодернистских взглядов, которые лежали в основе России в первые двадцать лет после распада СССР, и которые, с их популярным принятием идеи "ничто не истинно", хорошо описаны в других работах (Померанцев 2014; Satter 2003). В этих исследованиях отмечается нигилистическое отношение к объективности, которое с тех пор стало считаться типичным для российских СМИ дезинформационных технологий, особенно в тех изданиях, которые ориентированы на иностранную аудиторию, таких как RT и Sputnik.

Однако более плодотворным представляется понимание российской ситуации после 2012 года не как прямого отказа от правды и доказательств, а как принятие аллегорического понимания (или подхода) к правде, при котором событие описывается и изображается таким образом, чтобы раскрыть скрытый и высший смысл. Любой взгляд на отечественные российские СМИ или политиков как на полностью отвергающих всю концепцию правды имеет лишь ограниченную ценность, особенно в применении к эпохе после 2012 года. После возвращения Путина на президентский пост он, его СМИ и коллеги скорее используют понятия исторической правды и культурного сознания для выполнения функции правды - даже если не для того, чтобы говорить правду.

Чтобы понять, что это означает на практике, необходимо рассмотреть язык, на котором обсуждается (довольно абстрактное) понятие правды. В русском языке есть два слова, обозначающих истину: истина и правда. В то время как истина имеет коннотации существенной религиозной или духовной истины, правда имеет "коннотации справедливости и "правильности", по крайней мере, в той же степени, что и истина" (Lovell 2018). Концептуализация истины, обсуждаемая в связи с "исторической правдой" или " историей как правдой", переводится как pravda. Корни этого слова в словах "справедливость" и "праведность" указывают на моральный, а не юридический порядок, сформированный западными технократическими силами. Здесь важен и исторический контекст: советское наследие идеологического мышления с его пониманием мира с помощью рассуждений, основанных не на фактах, а на идеологии или аксиоматических предпосылках, возможно, также