мычание – видимо, шла утренняя дойка. Он не думал об убийстве, которое ему предстояло совершить, мысли почему-то сами по себе возвращались к Лизе. Денег, которые у него были, хватало, чтобы открыть своё дело в Польше, особенно сейчас, когда инфляция ежедневно обесценивала польскую марку. Можно было уехать в Англию, Францию или побеждённую Германию, или ещё дальше – в Соединённые Штаты Великих Возможностей. Предложи он Лизе уехать с ним, и она бы согласилась. До близости дело ещё не дошло, но Ловенецкий видел, что девушка в него влюблена, и только сознание необходимости отомстить мешало ему проявить ответные чувства.

Дома и сады закончились, дорога пошла лугами и перелесками. Солнце поднималось выше, подсушивая росу. Возле небольшого хутора Ловенецкого догнала телега, запряжённая парой лошадей, которыми правил мальчик не старше тринадцати лет. Ловенецкий хотел махнуть ему рукой, но тот остановил повозку сам.

– Садитесь, подвезу, – сказал мальчик басом, – может, закурить найдётся?

– Не курю, – ответил Ловенецкий, забираясь на телегу.

Мальчик вздохнул, закурил собственную самокрутку и шевельнул вожжами.

Под скрип колёс Ловенецкий думал, а не бросить ли эту затею, не вернуться ли назад? Нет, не вернуться. Изощрённая память подбрасывала ему картинки довоенного прошлого – семейные обеды, дача, смех мамы и запах отцовского трубочного табака, так непохожий на дым вдыхаемого Ловенецким самосада. Вся тоска по прошлому сосредоточилась для него в фигуре медиума, до которого оставалось всего ничего. Интересно, думал Ловенецкий, предчувствует ли Северин Гаевский моё приближение и свою близкую смерть, не сбежит ли он? Чувствует ли он вину за совершённое, поймёт ли, кто перед ним?

Мальчик затянул песенку без слов, ритма и мелодии. Самокрутку он давно докурил и выбросил. Ловенецкий смотрел на его худую грязную шею с выступающими позвонками. Убив Гаевского, он надеялся, что с его души упадёт камень, легший туда много лет назад, и с тех пор не ставший менее ощутимым. Тоска по довоенной жизни терзала Ловенецкого, отступая лишь изредка, как грамотный палач, который сначала показывает жертве свои инструменты, а к делу приступает спустя несколько дней.

Лошади добрели до развилки и остановились.

– Вам куда? – спросил мальчик.

Ловенецкий назвал нужное место.

Мальчик показал на издалека напоминающие ульи деревенские домики слева от развилки.

– А мне направо, – сказал он. – Бывайте!

– Спасибо, – сказал Ловенецкий, ступая на землю.

Телега скрылась из глаз, а он всё стоял на дороге, колеблясь сделать первый шаг. Утром решимости было куда больше. Наконец, он нашёл в себе силы двинуться с места по направлению к домикам. Поднявшись на небольшой холм, он увидел всю деревушку, прячущуюся в речной долине. Ничего похожего на фольварк видно не было. Видимо, придётся спрашивать дорогу у местных. Жалея, что не спросил мальчика на телеге, Ловенецкий начал спускаться с холма, стараясь скрываться за деревьями. Обходя старый, в три обхвата, пень, Ловенецкий посмотрел на деревню под другим углом, и заметил справа, ближе к холму, выглядывающий из-за чахлых деревьев уголок черепичной крыши.

Ловенецкий обогнул подножие холма, и увидел дом целиком. За невысокой чугунной оградой, кое-где увитой плющом, скрывался одноэтажный кирпичный дом, к входу в который вела посыпанная гравием дорожка. Ловенецкий притаился в кустах, наблюдая за входом, но за полчаса никакого движения в окнах или на участке не заметил. Не было видно ни хозяев, ни слуг, ни домашних животных, но дом не выглядел опустевшим или запущенным.

Ловенецкий выбрался из укрытия и, не таясь, пошёл прямо к дому, сунув руку в карман и нащупывая револьвер. Он толкнул тяжёлую калитку, та оказалась открыта и хорошо смазана. Под ногами захрустел гравий, но занавески на окнах даже не дёрнулись. Ловенецкий чувствовал подвох, не понимая, где его провели. Он взошёл на крыльцо и толкнул входную дверь. Та распахнулась, впуская его в тёмные холодные недра дома.

После яркого дневного света его глаза не сразу рассмотрели обстановку. Справа на него выдвинулось что-то тёмное и большое, Ловенецкий выхватил револьвер и лишь в последний момент удержался от выстрела. Он едва не убил чучело медведя, на голове которого была надета корона.

– Не бойтесь, он не кусается, – сказал мужской голос слева.

Ловенецкий развернулся и прицелился в усатого мужчину, маячившего в дверном проёме. Несмотря на то, что раньше он видел этого мужчину только на фотографиях, Ловенецкий без труда узнал в нём Северина Гаевского.

Он с трудом подавил в себе желание выстрелить сразу.

– Ты знаешь, кто я? – тихо спросил Ловенецкий.

– Догадываюсь, – ответил Северин.

Ловенецкий заметил, что при дыхании изо рта выходит пар.

– Ты помнишь, кто такая Женя, моя сестра?

– Вспоминаю каждый день, – серьёзно ответил Северин. Он так и стоял в двери, не делая попытки войти или броситься бежать.

Ловенецкий сосредоточился, стрелять в людей на войне было гораздо проще. Северин смотрел не на револьвер, а на самого Ловенецкого, без мольбы во взгляде.

Движение в двери справа. Ловенецкий инстинктивно повернулся, дуло нацелилось на хрупкую женскую фигуру, лица за растрёпанными и свесившимися на лицо волосами было не рассмотреть. Девушка, видимо ассистентка Северина, не несла никакой угрозы, и Ловенецкий вновь прицелился в продолжавшего спокойно стоять Гаевского.

– Не бойтесь, – сказал Ловенецкий, – вам ничего не угрожает. Сейчас я убью его, а после уйду.

Она шевельнула рукой, отбросив волосы и обнажив лицо. Вот он, этот подвох, которого ждал Ловенецкий, мистификация, шутка, жестокий розыгрыш. Перед ним стояла его сестра, совершенно не изменившаяся за эти годы, ничуть не смущённая, живая и здоровая.

– Прошу, не убивай его, – тихо сказала она.

Резко заболела голова. Ловенецкий чувствовал, как поднимается давление, кровь ударяет в голову, ноги тяжелеют, а уши закладывает от небывалой силы крика. Это было подобно сломанной плотине, его многолетние ярость, ненависть, отчаяние и любовь вышли наружу через голосовые связки.

Его крик слился со звуками выстрелов, от которых ещё больше заложило уши. Почти ничего не видя за застлавшей глаза пеленой, он пулю за пулей выпускал в ставшую ему чужой и враждебной сестру. Комнату заполнил пороховой дым, скрывший от Ловенецкого Женю и Северина. Он продолжал нажимать на спусковой крючок, пока не понял, что боёк впустую щёлкает по пробитым капсюлям. Он слышал кашель Гаевского из-за дымовой завесы, отрывистый кашель человека, не привыкшего к пороховым газам.

Он чувствовал, что его обманули, и обманывали очень долго. Он поддался моменту, импульсу, позволил выбраться наружу своей обезьяне, таившейся внутри, а теперь не знал, что ему делать. Ещё были запасные патроны, но убивать Северина было глупо и неправильно. Оставлять свидетеля или застрелиться самому? Ловенецкий думал, машинально перезаряжая револьвер четырьмя патронами. Ему хватит даже