Ничипор цокнул языком, лошадь перешла на шаг, а Ловенецкий всё выворачивал голову, до последнего пытаясь различить на поле фигурки людей, пока их песня не превратилась в далёкое эхо, неотличимое от шума ветра.

Уже перед самым закатом, попетляв среди лесов, полей и рощ, не встретив на дороге ни единого человека, они подъехали к надёжно укрытому в глубине пущи лесному хутору. И дом, и постройки вросли в землю, крыши покрылись мхом, но потемневший от времени частокол был крепок и выглядел грозно. Ничипор подъехал к заметным только с нескольких метров воротам и пронзительно свистнул, сунув в рот три грязных пальца.

Створки медленно распахнулись, лошадь сама пошла вперёд, не дожидаясь команды хозяина. У ворот стоял низкий широкоплечий человек с такими же вислыми усами и недобрым взглядом жёлтых глаз, как у Ничипора. Длинные волосы его висели почти до плеч, но Ловенецкий всё-таки заметил, что у человека нет левого уха.

Телега въехала во двор, Ничипор соскочил на землю и обнялся с хозяином хутора. Ловенецкий неспешно выбирался из телеги, отряхивая пиджак от соломы.

– Это Банадысь, – сказал Ничипор Ловенецкому, выпуская хозяин из объятий, – Бенедикт, по-вашему, брат мой.

Обернувшись к брату, добавил:

– Этому хлопцу надо через границу. Поплечник нашего полковника. Зробишь, брате?

Банадысь хмуро кивнул. Не показывая ни особой радости, ни огорчения, он стал выпрягать кобылу из телеги. Ловенецкий растерянно стоял посреди двора, не зная, куда ему идти. Ничипор уселся на призбу и закурил очередную самокрутку.

Отведя лошадь на конюшню, Банадысь позвал их в хату. Жена хозяина, такая же угрюмая и нелюдимая, собрала на стол и убралась на другую половину хаты. За чаркой пшеничного самогона и богатой закуской Ничипор объясни Ловенецкому, как перебраться через границу.

Хутор Банадыся был так называемой мелиной, местом, где приходящие с польской стороны контрабандисты оставляли свой товар и забирали контрабанду, предназначенную для продажи в Польше. Иногда вместе с контрабандистами в обратный путь шли люди, которые не хотели жить в советском раю, у которых родственники жили на той стороне, или просто те, кому не было места у коммунистов – бывшие царские чиновники, офицеры, помещики, интеллигенция, священники. Со дня на день ожидал группу контрабандистов, которая должна была принести товар, который помощники Банадыся продавали в Минске, чаще всего мелкую галантерею, ткани, чулки, табак, сахарин, всё то, чего не производила разрушенная войной промышленность России; для переправки в Польшу уже были заготовлены несколько тюков с лисьими и беличьими шкурками. В сарае у Банадыся уже почти неделю жили несколько человек, так же, как и Ловенецкий, желающие перейти на польскую сторону. Это была семья – шесть душ – бывшего владельца небольшой типографии, пожилой ксёндз и молодая девушка, одинокая и неприкаянная, не говорившая никому, кто она и откуда.

Ждали новолуния или ухудшения погоды. Люди нервничали, Банадысь бесстрастно носил в сарай еду и питьё, принимая в уплату царские червонцы или золотые украшения. После еды Ловенецкий ожидал, что и его определят в сарай, но, видимо потому, что он был другом полковника, Банадысь положил его в хате на широкой лавке.

Весь следующий день прошёл в бесцельном ожидании. Ловенецкий перекинулся парой фраз с ксендзом и отцом семейства, а девушка на все его попытки заговорить пугливо сторонилась и отвечала односложно. Банадысь запрещал выходить днём, поэтому почти всё время Ловенецкий провёл на сеновале, по армейской привычке стараясь отоспаться впрок.

Контрабандисты появились поздно ночью, Ловенецкого разбудили голоса, он выглянул на улицу и, ёжась от ночного холода, увидел на дворе несколько тёмных силуэтов, о чём-то переговаривающихся с недовольным Банадысем. Хозяин укрыл прибывших в клуне, а потом принёс корзину с едой и бутыль самогона. Ловенецкий лежал без сна, ожидая, что подвыпившие люди начнут буянить, но всё было тихо, и он скоро заснул.

Наутро Банадысь, щурясь в пасмурное небо, сказал, что этой ночью нужно уходить. Ловенецкий молча кивнул, глядя, как из клуни появились несколько заспанных и потягивающихся мужиков. Из соседнего сарая появились ксёндз, похожий на старую грустную цаплю, и всё семейство типографа, за дородной женой которого пряталась девушка.

– Эти, что ли? – ни у кого конкретно спросил мужик в возрасте, похожий на цыгана, с полным ртом золотых зубов. Глазами он пересчитал перебежчиков и сказал:

– По червонцу с носа, товаришшы, и назавтра вас уже будут звать панами и пани. Собери гроши, Чесь.

Хлопец небольшого роста, с лицом обозлённого ребёнка кинулся выполнять порученное. Ловенецкий без споров сунул монету в маленькую сухую ладошку, а типограф начал спорить, не желая расставаться с деньгами.

– Платите, гражданин, платите, Болек Шляхта ещё никого не обманывал. На той стороне не будет часу нам с вами рассчитываться.

Причитая, отец семейства начал по одной ссыпать монеты в подставленную ладонь, после каждой с надеждой поднимая глаза на контрабандиста – может, хватит? Когда очередь дошла до девушки, она быстро отдала деньги, несколько свёрнутых бумажек, и отвернулась, но Чесь задержал её руку, пытаясь заглянуть под опущенные веки.

– Слышь, Шляхта, – сказал он, – глянь, какая файная паненка. Может, с неё дешевле возьмём? А она нам что другое предложит.

Ловенецкий переводил глаза с Чеся на девушку и обратно. Та вырвала руку и с ненавистью смотрела на хлопца, словно собиралась ударить. Щёки её покраснели, тело под стареньким дорожным платьем трясло от ярости. Контрабандисты с ленивым любопытством таращили глаза. Чесь сделал ещё одну попытку поймать руку девушки, но она отдёрнула ладонь и что-то тихо сказала. Ухмылка пропала с лица парня, он опустил руку. Из-за спин контрабандистов появился Банадысь с вилами в руке, маленькими шажками как бы случайно придвигаясь ближе.

– Брось, Чесь, – сказал Шляхта и зевнул. Луч пробившегося сквозь облака солнца осветил его полный золота рот, как пещеру Аладдина.

– Не для тебя этот цветок. Тебе наши, деревенские, у которых навоз между пальцев засох, да и то не дают, а тут такая… Простите, пани, этого дурня, из-под лопуха вылез, недавно только говорить научился. Банадысь, может, ещё бутылку першака пожертвуешь?

Шляхта отвернулся, показывая, что инцидент исчерпан. Чесь, бормоча по нос ругательства, под ухмылки прочих контрабандистов, пересыпал монеты в кошель. Банадысь отставил вилы и ушел в хату, спустя некоторое время вынес бутыль с мутноватым самогоном и корзину с закуской. Повеселевшие контрабандисты скрылись в клуне, откуда скоро послышалась тихая жалостная песня. Люди разошлись по сараям, девушка шла последней, Ловенецкому захотелось, чтобы она обернулась и взглянула на него, но она была погружены в собственные мысли