людей в военной форме, видимо, офицеров, возвращающихся в части. В окошке его осмотрели с явным подозрением, но билеты всё же продали. Ему повезло, поезд отходил через час, который они с Антоном провели на перроне, ожидая какого-нибудь подвоха. Поезд опоздал на полчаса, в пути они часто останавливались, пропуская составы, идущие на запад. В Либаву прибыли поздним вечером, и в порту им сопутствовала удача; в ресторане, куда они заглянули перекусить, Северина узнал капитан шведского парохода, большой поклонник его таланта. Он согласился взять их на борт до Стокгольма. Пароход уходил рано утром, и капитан уже через час внёс их в судовую роль.

Проснулся Северин от равномерного гула. Сначала он не понял, где находится, но увидев круглый иллюминатор над головой, вспомнил события последнего дня. Поплутав в тёмных закоулках, по солёному запаху моря он нашёл выход наверх. На палубе он растерялся от бесконечности простора, который на горизонте сливался с небесной синевой. Клочья дыма из пароходной трубы развеивались над водой морским ветром и улетали в сторону кильватерной струи.

Следующим утром пароход прибыл в Стокгольм. На переполненной пристани толпились сотни беженцев, англичан, немцев и прочих, бегущих от войны или возможного интернирования. Цены на жильё взлетели вверх, Северину с трудом удалось найти тесную квартирку под крышей старого дома. Несколько дней ему пришлось потратить на то, чтобы телеграфировать в свой банк и перевести часть денег в Стокгольм. Он понимал, что в Стокгольме ему придётся провести минимум полгода, возвращаться в столицу любого из воюющих государств ему не хотелось, одного взгляда на передовицы немецких или английских газет хватало, чтобы понять, что такого известного человека любые власти попытаются использовать в пропагандистских целях. Можно было уехать в Америку, но у Северина не было никакого желания совершать столь дальнее путешествие, да и жизнь в Нью-Йорке ему не понравилась. Поэтому, уладив финансовые дела, Северин предался тоске.

Он лежал, не вставая с постели, отвернувшись к стене, иногда забывая поесть. Антон пытался как-нибудь отвлечь брата от тягостных мыслей, заинтересовать его хоть каким-нибудь занятием, но всё было зря. Северин, похудевший и потускневший, упорно смотрел в стену. Была ли это тоска по утраченной любви? Он не знал и сам, во сне к нему приходила Женя, но она просто растерянно улыбалась и ничего не говорила. Духи и те оставили его. Он закрывал глаза, проваливаясь в дрёму, открывал и не мог отличить явь от сна. Антон куда-то ушёл, оставив его одного в квартире. Еды не было, Северин напился из стакана, стоявшего на тумбочке у кровати, и опять провалился в полусон. Ему померещилось, что кто-то гладит его по голове. Он открыл глаза. Это была его мать, она выглядела моложе, чем он помнил. Он закрыл глаза и снова открыл. Мама исчезла, но за дверью послышались голоса. Северин привстал с постели, упираясь локтями в матрас. Дверь открылась, в комнату вошёл Антон и с ним ещё кто-то.

– Посмотри, кого я привёл, – сказал он.

Из-за его плеча шагнула Женя, живая и здоровая, в том самом платье, в котором она была на сеансе.

– Привет, – смущённо улыбаясь, как в его снах, сказала она.

Северин рванулся к ней навстречу, но силы оставили его, и он потерял сознание.

5

Ловенецкий вышел из поезда на тот самый перрон, на котором он уже стоял десять лет назад. Теперь на нём не было военной формы, попутчики принимали его за сельского учителя, едущего на съезд работников соцвоса. За минувшие годы на перроне мало что изменилось, только деревянное здание вокзала выглядело подозрительно новым, с вывеской на четырёх языках – белорусском, русском, польском и идише. Как всегда, на вокзале было многолюдно, и Ловенецкий поспешил уйти от людской суеты, утомившей его за многие дни тряски в старом вагоне, на боках которого двуглавые орлы предательски выступали из-под намалёванных поверх серпа и молота; странного геральдического сочетания, к которому Ловенецкий до сих пор не привык, встречавшегося повсеместно – от бюро ритуальных услуг до магазинов для новорождённых.

В кармане у него была бумажка с адресом человека, к которому советовал обратиться Кунгурцев. В своих контрабандистских делах он поддерживал контакты с десятками людей на всей территории новообразованного Союза – от Мурманска до Нахичевани и от Владивостока до Негорелого. Ловенецкий помнил адрес наизусть, переулок на западной окраине города за железнодорожными путями. Это было недалеко от вокзала, поэтому Ловенецкий решил пройтись пешком и подышать воздухом знакомого ему города.

Прямо перед зданием вокзала раскинулся небольшой рынок, на котором приехавшие из окрестных деревень крестьяне торговали нехитрым своим товаром. Ловенецкий протискивался сквозь людскую толчею, тыкаясь в чужие спины и локти своим заплечным мешком, повсюду наталкиваясь на прилавки, лотки и просто кучи всякого барахла, разложенные прямо в пыли. Неподалёку продавали скотину – свиней, коров, лошадей и что помельче – птицу, кроликов, рыбу. От гомона разноязыких голосов, блеяния, ржания и рёва закладывало уши. Сразу за базаром по невысокой насыпи шла железная дорога с переездом из давно не менявшихся полусгнивших досок. Перейдя переезд, Ловенецкий увидел множество утопавших в зелени деревенских хат за деревянными заборами. Туда он и направился. Напившись воды у ручной колонки, он спросил у пришедших за водой женщин, как найти нужный ему переулок. Чересчур словоохотливо и бестолково, на малопонятном ему белорусском языке ему объяснили, куда и где сворачивать, сколько идти и какого цвета ставни, а также ещё множество лишних подробностей из частной жизни жителей окрестных домов.

На воротах обычной деревенской хаты кто-то повесил табличку с номером, явно украденную с какого-то другого, большого городского дома. Четыре застеклённых окна выходили прямо на улицу, ставни были открыты, за высокими воротами рассмотреть, что творится во дворе, было нельзя. Ловенецкий ещё раз достал бумажку и сверился. Ну да, именно это дом ему и нужен. Минуту он постоял пред калиткой, собираясь с мыслями. Над забором хаты напротив появилось несколько любопытных детских лиц. Пахло пылью, близкой железной дорогой и сеном. Ловенецкий шагнул вперёд и толкнул калитку. Она оказалась заперта. Он дёрнул сильнее, петли скрипнули, за калиткой послышался собачий лай и из щели внизу появилась рычащая собачья морда, которой полностью открыться и отгрызть Ловенецкому ногу мешала теснота.

Ловенецкий отступил на шаг. Пёс рычал и пытался протиснуться в щель под воротами, в которую не пролез бы и двухнедельный котёнок. За калиткой послышались шаги, прокуренный мужской голос произнёс: «Тишей, Керзон, тишей». Калитка приоткрылась на несколько сантиметров, Ловенецкий увидел мутный жёлтый глаз и кусок вислого