давно придумал ничего не значащий ответ. Но сейчас, не успев открыть рот, осекся.

– Долгий разговор.

– Обещаю, все останется здесь, на Чукотке. Я сюда попал с билетом в один конец. Не так, как вы. Завтра улетите.

После недолгого раздумья патриарх не стал открывать душу человеку с темной, как ночной колодец, душой. Но решил перехватить инициативу:

– Мне вам нечего сказать. Жития описаны подробно в той же Википедии. Может, захотите исповедоваться?

В первый раз за сутки Борис услышал заливистый смех Абрамовича. Он смеялся искренне, задыхаясь и кашляя. Смеялся долго. Потом долго пытался отдышаться.

– Я некрещеный. Можно сказать – настоящий еврей. Мне нельзя исповедоваться православному батюшке. Даже патриарху.

– А вы попробуйте. Всегда надо пробовать, – Борис настроился уговорить Абрамовича, как делал это в своей прошлой жизни. – Тайна исповеди, знаете ли, священна! Не бойтесь! Можем прямо сейчас. Голову пригните, наброшу на вас епитрахиль, и пошепчемся.

– Епитрахиль? – Губернатор с любопытством уставился на патриарха.

– Это фартук на груди. Вот он, – Борис приподнял кусок парчовой ткани, свисающей от шеи до живота. – Все по правилам. Не волнуйтесь.

– То есть нырнуть к вам, владыко, под фартук? – Губернатор начал икать, закатывать глаза и громко, истерично смеяться.

Патриарх смотрел на него уже с опаской. За окном машины сопки закончились, дорога петляла между болотной чернотой в сторону маячившего в километре вертолета.

– То есть водила будет смотреть в зеркало, как я залез к вам, владыко, под фартук и чего-то шепчу? – никак не успокаивался губернатор.

– Дело ваше! Можно и без исповеди. Вы сами затеяли дурацкий разговор, – пробурчал он, когда губернатор наконец успокоился.

Дальше они ехали молча. У вертолета их ждали пилоты и юноши в черных рясах. Вещи были погружены. Они поднялись по выносной лесенке в вертолет и сели на скамейки у разных бортов, перед баками с керосином. Борис надел на голову песцовую шапку, скрестил руки на животе и закрыл глаза. Шум винтов вертолета лишь первые полчаса казался невыносимо громким. Потом все пришло в норму. «Зачем он сказал, что дорога сюда в один конец, как на тот свет? – думал он под вибрацию Ми-8. – Намекал, что я тоже мог чалиться здесь навсегда? Нет уж, выкуси!»

Он встал со скамьи, повернулся лицом по направлению полета – строго на север. Затем повернулся налево – в ту сторону, где находится святой град Иерусалим и Гроб Господень.

– Сподобил Господь обрести благодать! – воскликнул патриарх.

Левой рукой он вцепился в свисающий сверху ремень, правой троекратно перекрестился в сторону Святой земли и отбил три поясных поклона. Ему было кого вспомнить и кого благодарить. Шестнадцать лет назад благодетель из ФСБ спас его от суда и бесчестия. Вспомнил и зятя Михаила Сергеевича и – царствие небесное – Раисы Максимовны – Андрюшу. Это он стал его крестным отцом и проводником к пути истинному, когда казалось, что он в ловушке и жизнь кончена.

* * *

Березовского вели в наручниках в отдельную камеру следственного изолятора ФСБ в Лефортове. Покрашенные в светло-серые и бежевые тона, идеально ровные пол и стены длинного и однообразного коридора никак не вязались с его представлением о тюрьме. Кругом евроремонт. Наконец конвоир приказал ему остановиться и стоять лицом к стене. Затем снял с него наручники, и Борис почувствовал облегчение. Клацнул затвор замка, заскрипела дверь, и он оказался в камере. Арочный потолок, одиноко стоящая посреди помещения кровать, вмурованный в стену стол, как в купе. Стены покрашены в светлые тона, потолок белый. Никаких надписей на фене. Только в углу под потолком, на высоте единственного зарешеченного окна – иконка.

Его привезли в Лефортово рано утром. В девять часов повели к следователю. Лейтенант в белой рубахе долго записывал его данные – фамилию и все такое прочее. В какой-то момент прикрыл бумаги руками, наклонился и прошептал:

– Вы правда хотели убить президента Ельцина?

– Это провокация, я буду жаловаться! – только и нашел что ответить арестованный. – Я не буду с вами говорить без моего адвоката.

Первой пришла мысль – ему хотят пришить обвинение в подготовке убийства президента Ельцина. Статья 277 УК – от двенадцати до двадцати лет. Самые опасные статьи Уголовного кодекса он знал назубок. «Но это же абсурд! – лихорадочно соображал он. – Как можно замахнуться на отца родного?»

– Адвоката предоставит вам государство, частники вас все шарахаются, желающих нет, – огорошил его следователь.

– Больше ни слова не скажу, – заявил Борис Абрамович и демонстративно отвернулся от следователя.

Лейтенант нажал невидимую кнопку где-то под столом, в комнату для допросов вошел конвоир.

– Отведите арестованного в камеру.

– Есть!

Так начался первый день заключения под стражу бывшего заместителя секретаря Совбеза России, тайного обладателя израильского гражданства, в следственном изоляторе ФСБ. Он никак не мог взять в толк, за что его замели. Но почему-то сразу после поездки в Китай, где прошли обычные бизнес-терки с премьером Виктором Черномырдиным. Что настораживало, наручники надели сразу после приземления самолета во Внуково-2.

Первый, второй, третий… Дни, похожие на эпизоды фильма «День сурка», сменяли один другой. Его не вызывали на допросы, и он коротал часы в мысленных диалогах с иконой, которую видел даже ночью. Свет в камере менялся с дневного на ночной. Арестованный никогда не оставался в темноте. Прятать руки под одеяло запрещалось, как и нырять под него с головой. Даже вставать с кровати ночью, когда не спалось, было запрещено. Он сравнивал все это с его прежней жизнью – с любимым «Периньеном» по утрам и вечерними оргиями в ресторане на Кадашевской набережной, что напротив Болотной площади. Он обожал спускаться по винтовой лестнице на его нижний ярус. Его ждал круглый диван со столиком, который был виден всем, кто смотрел вниз или спускался по лестнице. Главным удовольствием было развлекаться с дамами так, чтобы это видели все.

В изоляторе же его видели лишь четыре-пять человек во время прогулки в железной клетке на крыше. Это днем. Утром будили в шесть часов, чтобы он передал письмо родственникам, жалобу или ходатайство на волю. В половине седьмого в окошко просовывали тарелку с рисовой кашей на молоке. Он давно забыл ее вкус. Забыл, как заправлять постель, но обязан был делать это сразу после приема каши. Разрешалось одно – лежать на кровати хоть до посинения.

Приближения девяти утра он ждал каждый день с нетерпением. В это время арестованных уводили на допрос. Но про него забыли. Прошла неделя, вторая…

Время скрашивал обед из супа, картошки с котлетой и компота. В шесть вечера ужин – жареный минтай с макаронами. В