Как видим, после Февраля появилась особая, «кронштадтская» форма, отличная от формы всех других гарнизонов. При этом следует иметь в виду, что влияние наиболее радикальных политических партий в Кронштадте в начале марта не было значительным. Утверждали даже, что слово «большевик» там первоначально было «запрещено» произносить. Делегацию же большевиков Выборгской стороны, прибывшую в крепость, там первоначально ждала весьма прохладная встреча[551]. Между отрицанием старой формы и политическими партийными пристрастиями существовала, наверное, некая связь, но она не была прямой. Приверженность ряда активистов революции радикальной символике становилась важным ресурсом политической мобилизации крайне левых партий, но требовалось время и усилия для использования этого ресурса.

Так, среди моряков Ревельской базы преобладали оборонческие настроения, отношения между матросами и офицерами складывались там первоначально значительно лучше, чем в Гельсингфорсе и тем более в Кронштадте. Однако вопрос о форме довольно рано возник и там. Уже 11 марта адмиралы В.К. Пилкин и Д.Н. Вердеревский, старшие морские начальники в Ревеле, направили специальное послание морскому министру: «Ввиду обострения вопроса об эмблемах и формах, имеющих отношение к прежней династии, настоятельно необходимо внесение правительством изменений. Срочный вопрос — цвет кокард, которые большинством закрашиваются красной краской. Для устранения возникающих по этому поводу столкновений отдаем до разъяснения соответствующий приказ, но на очереди короны, погоны, ордена. В ожидании распоряжений действуем по усмотрению». Действительно, в тот же день после консультаций с местным флотским комитетом командование Ревельской базы отдало приказ № 3: «Закрасить в красный цвет центральную часть кокарды». Моряки, желавшие изменить цвета кокарды, указывали, что «черный и желтый — цвет свергнутого строя»[552]. Как видим, командование самой благополучной, относительно дисциплинированной морской базы Балтийского флота было вынуждено идти навстречу стихийному движению матросов и, действуя вопреки всем юридическим актам, менять форму. Показательно и упоминание о погонах и орденах — эти неизбежные конфликты, по мнению адмиралов, лишь откладывались, но не разрешались.

На главной базе Балтийского флота, в Гельсингфорсе, по крайней мере, на некоторых кораблях, у офицеров также изымали не только огнестрельное, но и холодное оружие[553]. Но первоначально вопрос о погонах здесь не стоял так остро, как в Кронштадте. На фотографиях, изображающих похороны жертв революции в столице Финляндии, можно видеть и матросов, и офицеров в погонах[554]. Вряд ли бы и здесь на такой торжественной церемонии революционеры потерпели бы «старорежимные» символы, очевидно, они не считались таковыми. Но вскоре и в Гельсингфорсе и Свеаборге не только матросы, но и солдаты стали снимать свои погоны. Командующий флотом вице-адмирал А.С. Максимов отмечал в послании главнокомандующему Северным фронтом стихийный характер этого движения: «Снятие погон началось в сухопутных и морских частях помимо комитетов и общего собрания депутатов и без приказа»[555].

Механизм распространения «антипогонной» эпидемии на Балтийском флоте сложно реконструировать. Но можно предположить, что ангиофицерская риторика, содержавшаяся в пропаганде различных социалистических партий, этому способствовала. Культ героев, «борцов за свободу», павших во время Первой российской революции, включал и обличения их противников, «палачей-офицеров»: «Трусливое офицерство, ярые вдохновители гнета, карьеристы, мечтающие только о чинах и мишуре». Именно такое представление об офицерах могли получить читатели брошюры, изданной военной организацией партии социалистов-революционеров в Ревеле в 1917 г.[556] И в этом, и в других случаях тактическая позиция партии эсеров, проводившей сравнительно умеренную политику, нередко противоречила ее пропаганде, ее политике памяти, ее коммеморативным акциям. Подобное же отношение к офицерам могло вызвать прямые действия, направленные против «офицерской мишуры».

Большинство офицеров стремилось сохранить погоны, привычные и почетные знаки различия, однако определенная часть командного состава выступала за решительный отказ от старой формы. Депутаты Государственной Думы, посетившие Балтийский флот, сообщали, что офицеры «усиленно просят изменить их форму, сделав ее мало отличающейся от формы матросов. Они указывают на то, что форма сильно мешает матросу смотреть на офицера как на старшего товарища»[557]. Очевидно, речь шла лишь о какой-то части офицеров. Но некоторые представители командного состава флота по собственной инициативе снимали погоны. Уже в начале апреля морской офицер, входивший в состав делегации Балтийского флота, которая посетила Юго-Западный фронт, не носил погон. П.Е. Дыбенко вспоминает реакцию фронтовиков, офицеров Заамурской бригады: «Неужели у вас все без погон? Нет, себя мы разжаловать не дадим»[558].

Особенно остро конфликт протекал во второй бригаде линейных кораблей Балтийского флота, где шла усиленная агитация за снятие с офицеров и кондукторов погон, а с унтер-офицеров нашивок как ярких отличий «старого режима». Когда командующему флотом донесли об этом, он объявил, что немедленно снесется с правительством по вопросу об изменении формы всего личного состава флота, при этом гарантировал, что новая форма будет без погон. Однако ситуация обострялась, ждать правительственного решения было уже нельзя. Однажды унтер-офицеры флагманского корабля эскадры сняли свои нашивки, команда волновалась и требовала, чтобы офицеры и кондуктора также немедленно сняли свои погоны. В этой ситуации даже консервативно настроенный командир 2-й бригады линейных кораблей, капитан 1-го ранга Г.О. Гадд, должен был как-то реагировать. Первоначально он созвал членов судовых комитетов и попытался разъяснить им ситуацию. Члены комитетов согласились с тем, что для проведения реформы правительством необходимо какое-то время. Но и комитеты не контролировали стихийные волнения матросов, офицерам угрожало новое избиение. Тогда Гадд приказал поднять сигнал: «Ввиду предстоящего изменения формы, предлагаю офицерам и кондукторам бригады снять погоны, а унтер-офицерам — нашивки». Когда же все корабли ответили на сигнал, то и командир снял свои погоны. О своих чувствах он вспоминал так: «За мной наблюдали. Но, кажется, ни один мускул не дрогнул на моем лице, хотя меня и душили слезы…»[559].

Некоторые мемуаристы утверждали, что примерно в то же время борьба с погонами началась и на Черноморском флоте. «13-го апреля матросы перестали отдавать офицерам честь, и стали срывать с них погоны. Центральный военный исполнительный комитет совместно с командующим поспешил издать приказ о снятии погон», — вспоминал матрос линейного корабля «Императрица Екатерина Великая» («Свободная Россия»)[560]. Пока не удалось обнаружить источники, подтверждающие свидетельство мемуариста, возможно, его подвела память. Однако, бесспорно, что и среди личного состава главной базы Черноморского флота нарастали «антипогонные» настроения.

В Гельсингфорсе же состоялось бурное обсуждение вопроса о погонах на специальном собрании морских и сухопутных офицеров. Некоторые высшие офицеры неожиданно оказались ярыми противниками старой формы. Морские офицеры вспоминали, что старый генерал-лейтенант К.А. Алексеевский, командовавший Свеаборгской крепостной артиллерией, а с 10 апреля исполнявший также и должность