— Это пошто, дя Гордей?

— Сам буду баить с ним.

— Михаил Леонтич, Страшных хочет вас видеть.

— Гордей?

Лозовский встал из-за стола. «Вот этот-то и может задушить, стрельнуть… Не принять — подумает, что я испугался».

— Пусть заходит.

Гулко стуча солдатскими сапогами, чуть прихрамывая, вошел Страшных.

— Хочу, Леонтич, сказать тебе… Погром-то катера ведь я зачал, а посадили Лобанова с Мельниковым. Меня надо судить, а не мужиков… Укажи собакам-то, чтоб ослобонили мужиков.

— Ты, Гордюха, маленький человек… Бунт — это работа Лобанова, да Кешка-дурачок помогает еще… Ты только можешь меня зарезать, а поднять людей на бунт — не сумеешь.

Страшных не сводит с купца пристального взгляда.

— Зарезать или застрелить человека — оно легче. Это верно… Правда, паря.

— Ну, души, режь!.. — Вскинулся Лозовский и сразу успокоился: — А что толку? На мое место другой сядет… Могу и тебе отдать свои капиталы. Хочешь? Только ты еще хуже, чем я, зажмешь мужиков… Ведь я-то мягче тебя душой…

— Купец, а ведь ты речи лобановские баишь.

Только теперь Лозовский увидел спокойное, строгое лицо Гордея. Усмехнулся, сразу заговорил другим тоном:

— Лобанов-то умный человек… Может, и прав ты, что его речь повторяю… Только, видишь, Гордей, одно и то же мы с ним видим, да с разных мест.

Гордей пожал плечами:

— Это ясно. И места разные у вас с ним, и дела, отсюда, тоже разные.

— Не убивать, так зачем же пришел-то? — устало спросил Лозовский.

— Отпусти из амбара мужиков.

— А еще зачем? — Лозовский уселся наконец в кресло, закинул ногу за ногу.

— Тяжко нам из половины-то рыбачить… Из-за этого весь сыр-бор и начался.

— Потому-то я к вам и приехал… — Лозовский заговорил доверительно, чуть склонившись к Гордею. — Думаешь, с радостью скакал сюда, чтоб арестовать этих двоих? Чудак же ты, Гордюха. Тут действительно насобачили Тудыпка с Сердягой… Сердягу я попер с работы… Тот запил и сдох… А Тудыпка перестарался, но я и ему дам, тварине вертлявому, взбучку… Ты думаешь, я собака? Не-ет! Видишь, не могу я один за всем хозяйством уследить… Чуть отвернусь, а тут начинают хапать эти мои помощнички…

Страшных торопливо запросил:

— Сделай, Михайло Леонтич, милость… пусти в свои воды из четвертой доли…

— Говорю же тебе! За тем и вырвался сюда… Как? Не обидно будет вам?

— Нет, зачем забижать-то, на это мы согласны. — Гордей снова приступил: — Михайло Леонтич, дык как же будем-то… Надо бы мужиков-то ослобонить.

— А тебя посадить, что ли?

— Аха. Я ж виноватый.

— Ишь ты какой! Захотел купца провести?.. Медь на золото менять? Нет, так не пойдет!

— А может, и тебе выгода будет, Михайло Леонтич? Людей-то не надо бы озлоблять, — Гордей пристально посмотрел на купца и усмехнулся. — Да кого я взялся учить уму-разуму — самого Лозовского?!

Долго сидел Лозовский в раздумье и красивой тростью ковырял золотистый ковер, а потом, вздохнув, сказал:

— Ладно, Гордюха, подумаю. Может, и уговорю пристава… Уж больно обозлен он на Подлеморье и рыбаков.

— Не… он небось на рыбачку злится!.. На Дуньку-красулю!.. Ведь рябой-то с ней на Елене побывал в тот приезд.

— Ну и что?

— Э, паря, не слыхал?.. Она же, стерва, дурной болезнью награждает…

Лозовский удивленно уставился на Гордея, а затем, широко раскрыв золотозубый рот, неистово расхохотался.

Долго смеялся купец. Наконец, успокоившись, вытер слезы и хлопнул Страшных по широченному плечу.

— Мельникова освободят, а Лобанова решено переселить в Читкан или Алгу, чтоб Байкальскую водичку не мутил.

Ночь. Онгокон спит.

Лозовский мечется из угла в угол.

Даже здесь, в медвежьем царстве, народ зашевелился! Дурак-царь! В такое богачество ссылать самых отпетых! Не резак — политиканов! Где башка-то у него? Что он там думает: они сложа руки сидят, что ли?.. Ой… отрыгнется это!.. И ему в первую очередь. Я б на его месте… всех политиков… на Сахалин… в изолятор!.. в изолятор!

Утро после бессонной ночи…

Страшно Лозовскому. И Волчонок вроде тот, а вроде и не тот… Эти твари и те за русскими лезут, быстро сообразили что к чему. А как же! И у них голова на плечах, а не меж ног…

Поспешно засобирался Лозовский. Добра теперь не жди. Нужно срочно переводить деньги в американский банк в Харбине. Быть беде.

Лозовский уехал в Баргузин.

А Ефрем Мельников в его доме уже второй день угощает приезжее начальство.

Те и рады. Упились. Насытились. Даже на осетровую икру глаза не глядят.

Рябой пристав, покачиваясь, идет на берег.

— А мне-то наплевать, господин Лозовский! Если тебе не жалко своего добра и прощаешь бунтарям, — вполголоса гнусавит пьяный блюститель порядка.

Из-за угла вывернулась женщина в знакомом платке и остановилась перед ним. Он узнал Дуньку-красулю. Побелевшими от злости глазами уперся в нее.

— Здрасте, дорогой! Може, на Елену съездим? — радостно улыбается она. — Эвон лодка свободна.

— С-с-сука за-заразная! — прошипел пристав и замахнулся на Дуньку.

Рыбачка с испугу попятилась к забору, запнулась за чурку…

Пристав зло сплюнул и чуть не бегом пустился обратно — к дому купца.

А сзади доносился веселый смех озорных рыбачек:

Я рябая — ты рябой.

Поцелуемся с тобой.

Пусть народ любуется,

Как рябы целуются.

— Э-эх! Не пожалеешь! Ха-ха-ха! Я ведь красуля!.. Ха-ха-ха!

— К черту!.. К черту это Подлеморье!..

Ефрем на кухне петушится перед краснощекой грудастой молодкой. В соседней комнате Тудыпка растянулся под кроватью. А пристав в зале сидит один и тянет с горя. И вино-то сегодня не берет его. Он трахнул об пол стакан и снова вышел на крыльцо.

Ночь надвинулась и приплюснула Онгокон. Кривые, кособокие хибарки и землянки. Вонький рыбодел. Сырой воздух холодит. Триппер дает знать. Злобная жена пришла на ум. Косые, недобрые взгляды рыбаков.

Как все это страшно! Как страшно и противно!

И Лозовскому, наверно, страшно. Он все морщится и стонет. Пьет воду с какими-то травами…

До чего тошно!.. Всем!.. Всем!.. И Лозовскому, и ему! Странно — не тошно тем, кто сидит в амбаре. Да еще придется выпустить их!

Грохнув дверью за приставом, вывалился и Ефрем.

— Ты чо, паря, занемог?

— Так просто… стошнило.

Ефрем вынул из кармана пачку денег, сунул приставу.

— На, держи!.. Письмецо тебе! Хе-хе-хе!

— Это зачем, Ефрем?

— Супруге сунешь. Бабы деньгу любят. Хе-хе-хе!.. Да еще доброго мужика, как ты! Хе-хе-хе!..

Пристав молчит. Только в темноте посверкивают его глаза.

— Дай, Ефрем, закурить… свой забыл.

— У меня ведь трубка.

Махнул рукой пристав.

Ефрем придвинулся к нему:

— Будь человеком,