Шрифт:
Закладка:
— А ты что?
— А что я? Посоветовал Марку взять себя в руки, предложить Изольде развод и посмотреть, что будет. Тристан предсказуемо сбежал. И теперь вот разливается о высотах куртуазной любви и ужасах пресыщения в браке. — Артур щелкнул по газетному листу. — Анонимно, разумеется. Причем на том примере, за который ему ничего не будет.
— Не будет? — уточнил Мирддин.
Артур пожал плечами:
— В законе не сказано, что нельзя быть идиотом. Люди всегда несут чушь, но у нас свобода слова, как-никак.
— И тебя все это, — Мирддин сделал неопределенный жест, — не беспокоит?
— Это же таблоид! В них всегда черт знает что. Ну и потом, — Артур ухмыльнулся, — про ужасы пресыщения он выбрал плохой пример. — Кстати, — он потряс газету за уголок. — Про тебя тут тоже есть.
Мирддин поднял бровь.
— «Невероятное происшествие! Колдун-оборотень открывает истинное лицо изменницы! Сэр Сайланс, ранее обвиненный в изнасиловании женой короля Дифеда, и изгнанный отдельным приказом из города, явился на юбилей королевской свадьбы, ведя за собой белого оленя! Несмотря на скандальное поведение, ему удалось проникнуть во дворец, и там, в присутствии короля, королевы и гостей, белый олень захохотал человеческим голосом, кувыркнулся через голову, и оказалось, что это сам Мерлин!» — с выражением зачел Артур. — «Советник верховного короля поведал всем, что рыцарь Сайланс на самом деле девица, а также о любовнике королевы и ее кознях. Указом от этого же дня неверная королева была изгнана из города, а король обвенчался с добродетельной Сайланс. Невеста была неотразима в наряде от мадам Грисандоль. Наряды от мадам Грисандоль — примета настоящей женственности!»
Однако, подумал Мирддин.
Артур посмотрел на него и расхохотался.
В комнате с окнами на восток светловолосая женщина сидит у зеркала. Она глядит на свое отражение, но не видит. Она думает о Ланселоте, первом рыцаре, и о его судьбе, и о словах Мерлина, и еще о всем том, что она никогда не произнесет вслух. Она вспоминает цветные глиняные разводы на смугловатой коже, и не замечает, как в такт мыслям ее рука чертит на столешнице спирали, и круги, и полосы.
Оно того стоит, думает женщина, и ее двойник в зеркале поджимает губы. Цена? А что цена?
Ее лицо ожесточается, потом смягчается. Женщина медленно снимает с белой руки золотые кольца, и они тускло отсвечивают в лучах лампы.
В комнате с окнами на запад светловолосая женщина сидит у зеркала. Она придирчиво вглядывается в свое отражение. Она думает о Ланселоте, первом рыцаре, и о его судьбе, и о словах Мерлина, и еще о том, что она никогда не осмелится произнести вслух. Она вспоминает цветные глиняные разводы на смугловатой коже, и четкий профиль, и беззащитное горло, и широко поднимающуюся грудь.
Оно того стоит, думает женщина. Цена? А что цена?
Ее лицо смягчается, потом ожесточается. Женщина откидывает крышку с ларца, стоящего перед ней. Она смотрит на содержимое, достает флакон с плотно притертой пробкой и встряхивает. Он тускло вспыхивает в свете лампы. Женщина перекидывает волосы с одного плеча на другое. Ее двойник в зеркале поджимает губы.
В дворцовом госпитале тихо и темно, только под самым потолком тикают часы, отмеряя минуты.
Лансу снится, что он из камня — из темных, потрескавшихся, пережившие тысячи и тысячи лет блоков; что он выложен из них и заперт в них навсегда; что тысячи, тысячи, тысячи лет о его колени бьется море; что тысячи, тысячи лет он не может пошевелиться. Что он тысячи, тысячи лет он сжимает в руках женщину, прекраснейшую из женщин, что тысячи, тысячи лет он наклоняется к ней, видит ее разомкнутые уста, чувствует исходящий от нее жар, и не может наклониться, стиснутый темным камнем; и это одновременно наполняет его невыносимой горечью и приносит странное успокоение; никто из них не может пошевелиться; никто из них не может разрушить это бесконечно длящееся, сладкое, мучительное мгновение. Королева, хочет он сказать, моя Королева, но каменный язык не повинуется ему, потому что обломки, из которых он сложен — это падшие стены Города Солнца, Города, который он должен был удержать, но не смог.
Это проклятие, и от него никуда не деться, но сейчас он радуется, что из камня, потому что камень прочен, ничего нет прочнее камня, ничего, что ты не можешь пошевелиться, зато ты никого не уронишь, я здесь, я удержу тебя, Королева, моя Королева…
Его накрывает запах — сладкий, нежный и тревожный. Он видит на потолке квадрат лунного света, светлую прядь, мелькнувшую за темной вуалью, белые зубы, сверкнувшие в темноте, приложенный к губам палец. Королева, думает Ланс, моя Королева… Так не бывает, думает Ланс, это сон, пора просыпаться, но она берет его за палец и ведет за собой пустыми, темными дворцовыми коридорами. Это сон, думает Ланс, это не в счет, и идет за ней бездумно, пустой и невесомый, за пределами своего единственного, каменного, сладкого и мучительного мгновения, за пределами долга, за пределами жизни, и когда она обвивает его руками и шепчет: «Закрой глаза», ему так легко, будто он на самом деле, окончательно и бесповоротно умер.
Ланс открыл глаза и увидел тяжелую люстру и вычурную золотую лепнину вокруг и по углам.
Это был не госпиталь.
Это был не сон.
Ланс обмер, боясь пошевелиться.
Воспоминания о прошлой ночи окатили его кипятком. Она не могла… Королева не могла!
Мысли захлебывались. Внутри будто схлестнулись две волны — одна, красная и горячая, из запахов и шепотов, кричала — да, да, да, пусть так будет всегда, продолжай, не останавливайся, не отпускай, все остальное неважно, неважно, неважно! Вторая, ледяная и черная, завывала — нет, нет, нет, прекрати, не смей, так не бывает, не может быть, не должно! Он понял, что задыхается.
Все пропало. Все кончено. Все погибло.
— Доброе утро, — промурлыкал грудной голос.
Над Лансом склонилась женщина. Светлые волосы упали ему на лицо.
Все расплылось. Женщина раздробилась, как отражение в пруду от камня. Ланс застыл, пытаясь собрать воедино этот разрозненный набор деталей — волосы, скулы, глаза, губы…
Элейна.
Ему стало очень больно — все это была неправда — и одновременно откуда-то изнутри поднялась трусливая волна облегчения — это не я, меня обманули, заколдовали, обхитрили, ничего не было, не было, не было, я ни в чем не виноват, это не я, не я, не я!
Он молча отвернулся, нашел скомканную пижаму на полу и стал одеваться.
Он был виноват, конечно. Он знал об этом, знал еще с Пустошей, но теперь это выплыло наружу
Но это касалось только его; Королева осталась незапятнанной; он был клятвопреступником в своем сердце, но это был только его позор, он не коснулся ни Короля, ни Королевы; с миром все было в порядке. Не в порядке было с ним, с Лансом, но он знал это и так. Это было больно, но как наконечник в ране, который можно вытащить, а не как яд, который пропитывает все.
Элейна мягко обняла его со спины. Ланс закаменел.
— Уже уходишь?
Ланс заставил себя повернуть голову и посмотреть на нее.
— Прекрати.
Элейна резко отстранилась:
— Ночью ты говорил не так.
— Я говорил это не тебе!
— Как раз мне! — она вскочила, зло и торжествующе глядя на него сверху вниз. Простыня, прижатая к груди, спадала складками, как тога на статуе правосудия. — Между королевой и служанкой нет разницы, Ланс. — Она быстрым движением нырнула вниз и взяла его лицо в ладони. — Только королеве на тебя плевать. А мне нет.
Ланс подумал, что сейчас убьет ее.
Он схватил ее за плечи и встряхнул. Женщина пискнула.
— Ничего не было! Ты слышишь?! Ничего не было!
Лицо Элейны жалко искривилось; как он только мог принять ее за… Лансу стало тошно от ее нелепого вида, от уродливой бессмысленности происходящего, от себя самого.
Он оттолкнул ее и выбежал.
Когда Элейна не появилась к назначенному времени, Джиневра забеспокоилась. Элли никогда не опаздывала. Телефон не отвечал. Когда она не появилась через полчаса, Джиневра вызвала Ларсона и потребовала найти ее найти. Когда выяснилось, что с утра ее еще никто не видел, Джиневра сама отправилась к ее комнатам. Никто
