женщину, что спасла его семью.

На дороге я нашла торговца с осликом и телегой. Он сказал, что довезет меня до моей деревни всего лишь за один золотой. Мне следовало опасаться его, этого незнакомого мужчину в темноте, но я рассудила, что если даже он убьет меня, это будет быстрая смерть по сравнению с долгим умиранием, с которым я столкнусь на этой дороге без пищи и крова.

Торговец дал мне немного эля и сладостей. Затем усадил меня на телегу среди своих товаров – мягких шалей и одеял. Устроившись среди них, я почувствовала, будто я тоже какой-то экзотический товар из далекой страны, сотканный из чужеземной материи. Я пыталась не заснуть, но одеяла были теплыми и уютными, а телега двигалась мягко и покачивалась, как будто плыла по океану – как я его себе представляла.

Когда я проснулась, мы были в полумиле от Кроус-Бек.

Увидев болтающиеся на петлях ворота, я поняла, что в моем доме побывали деревенские. Те, кто преломлял хлеб с Уильямом Меткалфом, кто оплакивал Джона Милберна.

Ставни сорвали с окна и превратили в груду щепок.

На входной двери вмятина, замок сломан. Внутри на полу, будто звезды, сверкали осколки стекла, так что приходилось ступать осторожно. В воздухе стоял запах гниющих трав и фруктов, и я поняла, что они разбили мои драгоценные баночки с мазями и настойками.

Я легла на свой тюфяк – его разрезали, так что торчали пучки соломы. И заснула. Проснувшись на рассвете, я обнаружила себя посреди моря сломанных вещей.

Мне понадобилось целых два дня, чтобы привести коттедж в порядок. К счастью, моя дорогая козочка осталась невредимой, хотя после моего долгого отсутствия ее ребра заметно выпирали из шкуры, а когда я положила на нее свою руку, она испуганно заблеяла.

– Все будет хорошо, – пробормотала я, отводя ее в дом, хотя совсем не была в этом уверена.

Одна из куриц умерла, но другая выжила. Так что у меня могли быть яйца на завтрак и козье молоко. Я сварила суп из крапивы и чай из одуванчиков – они росли в саду. Огород тоже не тронули, поэтому я вытащила из земли свеклу и морковь и съела и засолила их. Раньше времени вытащенные из почвы, они были мелкие, неправильной формы, твердые от мороза.

Я сломала один из стульев, чтобы растопить камин. В коттедже было очень холодно, потому что ставней на окнах больше не было, и я разорвала одно из старых маминых платьев, чтобы заделать окна и прекратить сквозняк.

Когда я сделала все это, я была готова.

Из тайника на чердаке я достала пергамент, перо и чернильницу – спасибо, что их не обнаружили.

Потом я села за стол и начала писать.

Я пишу уже три дня и три ночи, прерываясь только на то, чтобы поддержать огонь и поесть, а также проведать животных. Я не лягу спать, пока не закончу.

Понимаете, они могут вернуться. Деревенские. Протащить меня по деревенской площади и повесить меня сами, невзирая на вердикт. Или найти другое преступление, в котором меня можно было бы обвинить.

Поэтому я должна описать все, что случилось, пока еще дышу. Возможно, когда я закончу, я уйду подальше отсюда. Пока не знаю. Мысль о путешествии по открытым дорогам пугает меня. И мне совсем не хочется оставлять коттедж. Если бы только я была улиткой, а коттедж моей раковиной, которую я носила бы повсюду за собой. Тогда я была бы в безопасности.

Мне тяжело писать следующую часть истории. Настолько тяжело, что, хотя все это произошло до того, как меня арестовали, судили и оправдали, – в итоге я пишу ее в последнюю очередь. До сих пор я всем сердцем старалась избежать тех воспоминаний.

Но я обещала записать все так, как произошло, и так я и сделаю. Само это действие приносит мне утешение. Возможно, если кто-то прочитает эти записи, произнесет мое имя после того, как мое тело сгниет в земле, я буду продолжать жить.

Я пытаюсь понять, когда все началось. Но кто решает, где конец, а где начало? Я не знаю, как движется время – по прямой или по кругу. Ведь годы не просто проходят, но скорее ходят по кругу: зима сменяется весной, сменяется летом, сменяется осенью и снова сменяется зимой. Иногда я думаю, что все это происходит именно в это мгновение. Поэтому можно сказать, что эта история начинается сейчас, когда я сижу и пишу эти строки, а можно сказать, что она началась, когда родилась первая женщина Вейворд, очень-очень много лун назад.

Или можно сказать, что она началась сегодня двенадцать месяцев назад.

Прошлая зима выдалась холодной и затянулась: весна все никак не наступала. Поздним вечером этого же числа 1618 года разразилась гроза, поэтому, услышав стук, я подумала, что это просто ветер бьется в дверь. Но коза, которую в зимние месяцы я держала в доме, подняла глаза, и в них плескался страх.

Тонкий женский голос произнес мое имя.

Если вы выросли вместе с кем-то, кто был вам как сестра, ее голос знаком вам лучше, чем свой. Даже если вы семь лет не слышали, как этот голос произносит ваше имя.

Поэтому еще до того, как я открыла дверь и увидела ее, увидела тени, залегшие вокруг ее глаз, я уже знала, что это Грейс.

32

Вайолет

Руки доктора холодили живот Вайолет.

– Хм-м-м, – сказал он. Вайолет могла видеть белые крупинки перхоти, прилипшие к его напомаженным волосам. Он повернулся к няне Меткалф, которая крутилась возле Вайолет, как встревоженный мотылек, докрасна стискивая руки.

– Все ли у нее в порядке с регулами? – спросил он.

Регулы? Что это еще такое? Может быть, доктор имел в виду, в порядке ли у нее с regula, на латинском это «правило, норма». Ну, с этим у нее точно не в порядке. Далеко от нормы.

Ее сердце трепыхалось, как птица в клетке, хотя она понимала, что лежит в своей кровати, а не в лесу, что здесь удобно и безопасно, и ее касается доктор, а не Фредерик. Но запах бренди и смятой травы вернулся, и она еле подавила рвотный позыв. Ей отчаянно хотелось, чтобы доктор поскорее убрал свои руки и перестал тыкать и мять ей живот. Ей понадобилась вся сила воли, чтобы не закричать.

– О, да, – вспыхнув от смущения, ответила няня Меткалф. – Всегда пятнадцатого, как по